Ватага

– Кровь… Кровь… – завывал он. – Зарежу, давай топор!..

И не было для него голубой ночи, простора, звезд: всюду кровь, горячая, липкая, опрокидывающая:

– Смерть… Смертынька…

Добежав, он припал к краю проруби и, лязкая зубами, стал жадно лакать холодную воду, словно угоревший пес.

Черный, как черт, гривастый конь на всем скаку остановился. Чугунный Зыков сгреб Наперстка за ноги и с силой сунул его башкой под лед:

– Прохладись.

Потом радостно, всем телом выдохнул: «У-ух!», двуперстно перекрестился, вскочил в седло и галопом – вдоль сторожевых костров.

Глава XII

Дома и церкви горели, как костры.

– В каждом домочке по человечку, окромя самых бедных, – секретно и тайком от Зыкова внушал Срамных кой-кому из партизан. – Это за красных им… за большевиков… Пускай знают… По приказу Зыкова. А что получше, тоже забирай.

Горели купеческие и поповские дома. Разворачивалась, коверкалась, горела крепость. Жгли винный склад. По всему городу вплетались в ночь густые клубы дыма, вопли, выстрелы, песня, отборная ругань, хохот.

Месяц уходит спать, ночь кончается, а разгул в обреченном городишке крепнет.

– Караул, караул!..

– Душегубы… Душе…

Песня и кровь, и хохот. Эй, кто может, убегай! А где же Зыков? Срамных носится на коне из конца в конец, Зыкова нет.

Было тихо, безветренно.

Вот глухо ударило во все концы и загудело: это на колокольне оборвался грузный колокол, прошиб кирпичный свод.

– Колокол… Колокол упал…

Собаки тоже разгульны, веселы и пьяны. Одноухая рыженькая сучка с удовольствием вылизывает в снегу Гараськин мозг.

Трупы удавленных мороз превратил в камень. В неверном свете зарева они покачиваются, пересмехаются, что-то говорят. Обезглавленные трупы тоже закоченели, валяются кучей и в одиночку тут и там. Головы их в шапках и без шапок чернеют на огненном снегу, скаля зубы. Их некому убрать: всяк живой по горло утонул в своей гульбе, в своем трепете и жутком страхе.

Ночь и весь воздух здесь в дыму, крови и похоти, и только там, ближе к звездам, к месяцу – безгрешная голубая тишина.

Но почему же этот самый Перепреевский?.. Впрочем, и в нем зазвенели стекла: гуляки хватили по раме колом и, смяв стражу, с криками ворвались в покои.

– Бей купецкое отродье!.. Режь!.. – и, вбежав в комнату, где яркий свет, враз остановились:

– Зыков!!.

Кучей, как бараны, бросились назад, давя друг друга и скатываясь с лестницы.

– Зыков… Зыков…

Но один из них, красавец Ванька Птаха, уже на улице вдруг круто обернулся, словно его что-то ударило в затылок, и обратно побежал вверх по лестнице.

– Ты, Зыков, кликал меня?

Зыков поставил серебряный кубок с вином и оглянулся:

– Нет.

– А мне почудилось – кликал.

– Садись… Тебя-то нам и надо… Снимай армяк.

Ванька Птаха живо распоясался, неуклюже поклонился Тане:

– Здорово живешь, госпожа барышня, – и, откинув скобку белых и мягких, как шелк, волос, застенчиво сел на краешек дивана.

Таня взмахнула густыми ресницами и уставилась в молодое, веселое лицо парня. Семь белых пуговок на высоком вороте его зеленой рубахи плотно жались друг к другу, как горох в стручке. На груди же была вышита райская птица и крупная надпись: «Ваня Птаха». Девушка грустно улыбнулась, по монашьему бледному лицу, на черную монашью кофту скатилась слеза.

– Ну, Птаха голосистая, развесели, – сказал Зыков. – Сударыня-то моя чего-то куксится.

– Это мы могим, конешно…

Зыков тронул ладонью пугливое Танино плечо:

– А ты не куксись, брось.

– Странно даже с твоей стороны требовать, – и горько, и ласково ответила Таня.

– Э-эх!.. – и Зыков заерошил свои волосы.

А там, возле горящей колокольни, возле отгудевшего колокола, тоже раздалось многогрудно:

– Эх…

Там на колокольне жарились четыре трупа, и, когда веревки перетлели, удавленные, один за другим, дымясь и потрескивая, радостно прыгнули в пламя.

И каждый раз толпа вскрикивала:

– Э-эх…

– Это, должно быть, колокол упал? Блямкнуло… – спросил Зыков.

– Стало быть, колокол, – ответил Ванька Птаха.

Зыков дышал отрывисто и часто. Хмель гулял в голове, и кровь в жилах, как огонь.

– А вот я им ужо покажу, чертям. Кажись, шибко разгулялись. Дьяволы.

– Гуляют подходяво, – сказал парень, и его взгляд встретился со взглядом девушки.

Зыков, чуть спотыкаясь, подошел к окну.

Парень разглядывал девушку, и ему вспомнилась грудастая Груня, невеста его, там, за лесами, в горах, в сугробах. И уж он не мог оторвать от Тани взгляда. Такого лица, таких глаз он не видал даже и во сне.

«Чисто Богородица», подумал он, и ему вдруг захотелось упасть пред нею на колени: «Ах ты, Богородица моя»…

А по соседству, за прикрытой расписной дверью, пред образом настоящей Богородицы молилась на коленях женщина, мать Тани, и слезно просила о заступничестве мать Христа.

Зыков загрохотал в двойную раму:

– Эй, вы, черти! – грозно закричал он сквозь стекла в огневую ночь.

«Эх, маху дал… Не унять теперя…», – злясь на себя, мрачно подумал Зыков.

Ванька выпил большую чару вина.

– Пей еще, – Зыков подошел к столу. Не остывший взгляд его еще раз метнулся грозой сквозь стекла в ночь. «Однако, пойду угомоню щенков». Но оставить этот дом не хватало сил.