Ватага

Да, в голосе Зыкова притаилось что-то, как в чулане вор. Он решил кончить все разом. Он все принес в жертву, отца убил, но что же оказалось на поверку? Партизаны, друзья, все, все оставили его, и правда его – не правда. Значит, довольно жить. И это будет незаметно, будет сразу, Таня не успеет испугаться.

– А ежели, деваха, я умру?.. Вот нечаянно с седла ежели сорвусь. А? Да в пропасть… А?

– Ой, молчи ты, – прозвенело за спиной с мучительной болью. – Лучше я… Зыков, миленький…

– Ты молодая, будешь жить… Мое дело кончено…

– Умирать так вместе.

– Ты с ума сошла, деваха!..

– Аха!.. – раскатились горы.

Стало светло в горах, и небо на востоке порозовело.

Таня повернула голову влево. В аршине от ее глаз медленно двигалась серая стена ребристого с опрокинутыми слоями сланца. Кой-где в расщелинах кустики травы, кой-где мох, вот зеленая ящерица сидит на выступе, как игрушка, ждет солнечных лучей.

– Почему это у меня ноет сердце?.. Ужасно ноет, – помолчав, сказала с тревогой Таня.

– Скоро успокоится, – ответил он.

– Почему скоро?

Он молчал. Таня перестала дышать. Сердце ее захолонуло. Преодолев волнение, спросила сквозь испуг:

– Почему?

Зыков ответил дрожащим неверным голосом:

– Потому что… – и остановился. – Потому что взойдет солнышко.

Таня глубоко вздохнула и уперлась лбом в спину Зыкова.

Ей захотелось взглянуть в провалище, вправо, но страшно. Ах, как хочется взглянуть. Нельзя, надо, нельзя, нет надо. Голова повернулась сама собой, глаза упали в бездну. Таня взвизгнула и мотнулась на седле.

– Защурься! – крикнул Зыков. – Самое опасное место скоро…

И вдруг заговорил как-то необычно торопливо и приподнято:

– Знаешь ты… Только сиди смирно, закрой глаза. Я расскажу тебе все, я покаюсь тебе… Меня томят грехи, дух мой в огне весь, на сердце мрак… Мне надо покаяться, очистить себя… Некому больше, как тебе… Слушай!

– Зыков, что ты…

– Молчи, слушай…

– Я боюсь… Страшно мне, Зыков…

– Слушай!.. Сиди смирно… Закрой глаза…

Они были на страшной высоте. Узкая тропа опоясывала почти отвесный склон скалы, как карниз. Конь выбирал, куда ступить. Конь дрожал. Основание скалы скрыто от взора. В пропасти белым жгутом изогнулась речка, она внизу сотрясает камни, грохочет, но сюда не долетает ее рев. Не надо глядеть вниз… Зыков поднял глаза к небу. Конь, всхрапывая, осторожно шел вперед. Зыков бросил поводья.

– Слушай! На моей душе много крови, может, невинной… Слушай, никому не говорил, тебе скажу: я своего отца убил, старца святого, Варфоломея… Да, да… А твоего я не убивал, твоего убили мои.

У Тани глаза широко открыты, открыт рот, и уж ей не страшна бездна, она забыла про опасность, ее страшит иное.

– Степанушка, Степанушка, голубчик!.. Как мне жаль тебя.

– Правда моя в крови, – Зыков говорил скорбно, с убеждением и страстью. – Грехи свои и людишек на мне, как камни. Боже, Господи! Неужели у тебя не найдется милости ко мне? Неужели нет мне спасения и пощады?

У Зыкова бегут слезы по обветренному носу, на бороду, на грудь. Таня тоже плачет, но не замечает слез.

– Слушай… Ведь не зря же я такой грех на душу взял… Ведь я не изверг, не тать, не убивец, я верный слуга Христов. И вот чую, все дело мое рушилось. Рушилось, девонька, рушилось… Чую, идет против меня сила, сильней меня. И у той силы другая правда… Ежели я прав, они меня сломят своей силой, а ежели правы они – сердцу моему прямая погибель, ведь от своей правды я не отступлюсь. Так стоит ли жить мне?.. Слышишь?

– Ты не любишь меня! Не любишь!..

– Люблю… Вот увидишь, не расстанусь с тобой… Люблю.

Вот оно, самое узкое место. Осторожный конь едва уставляет свои ноги на скользкой, точно отполированной, в аршин, тропе. Левые коленки всадников задевают выступы скалы, правые же, вместе с круторебрым боком коня, висят над пропастью. Конь трепещет. Он наваливается на скалу, боясь низринуться. Его копыта стучат по скользкому краю обрыва. Ах…

– Не любишь!..

– Сказал, люблю…

– Не любишь, не любишь, не любишь…

Солнце всходит, черное-черное, вот его лучи, они, как кинжалами, бьют в глаза и в сердце.

Зыков заносит левую руку, чтоб оттолкнуться от скалы… Ах… Тогда вмиг все трое, конь и всадники ухнут в бездну: смерть скорая, в крике, в грохоте, в движеньи.

Зыков весь похолодел.

– Прощай! – крикнул он, накрепко сомкнул глаза, и с силой оттолкнулся.

Все сразу ахнуло, рушилось, закувыркалось, горы скакали и крутились, грохотом раскатывался гром, под ногами то солнце с небом, то земля, то солнце, то земля – трах-трах-трах – вдруг искры, молчание и тьма.

… – О-о-ох… – надрывно выдохнул всей грудью Зыков и открыл глаза.

– Моченьки моей нет, рука не подымается… Любушка, любушка моя… Танюха.

– Степанушка, Степан Варфоломеич! Что с тобой?

Зыков широко перекрестился и вытер рукавом крупный на лице пот. Он весь дрожал и поводил плечами. Этот ярко представленный и пережитый им миг смерти разом испепелил в нем все отчаяние, всю душевную труху. Он – снова прежний – сильный, крепкий, как чугун.