Ватерлиния

Он был обречен с того момента, как покинул устье Канала, и, вероятно, его экипаж сознавал это. Кораблю-смертнику не удалось даже приблизиться на дистанцию эффективного залпа; все, что он сумел сделать, пока под огнем эскадры ближнего прикрытия еще не стал разбухающим облаком газа и пыли, – найти поисковыми локаторами Поплавок в океане и возвестить о его координатах.

Впоследствии военные историки основательно запутают вопрос, почему сигнал был вообще принят северянами. Одними сутками раньше последствия его приема стали бы катастрофическими; тремя сутками позже – скорее всего никакими. Остается только гадать, почему именно в тот момент одна из субмарин уже почти не существующего флота Лиги, рассеянного, загнанного на глубину, лишившегося не только спутникового целеуказания, но и последней надводной посудины, подвсплыла к поверхности океана и выпустила универсальный буй. Одно звено в цепи случайностей зацепилось за другое.

В первый и единственный раз в этой войне лигистам улыбнулась удача – нечто вроде исполнения пустячного последнего желания для ведомого на эшафот.

Обрекая себя на неизбежное и скорое уничтожение, лодка опорожнила ракетный бункер. Двадцать шесть баллистических ракет, несущих более трехсот боеголовок индивидуального наведения, стартовали менее чем за минуту.

Девяносто процентов боеголовок не дошли до цели – космическая эскадра ближнего прикрытия сделала все, что могла. Остальное должен был сделать Поплавок – или погибнуть.

Не всякому отслужившему на Капле доводилось хотя бы раз услышать рев сигнала тревоги высшей степени. Еще ни разу в истории Поплавка тревога не объявлялась дважды в течение одного месяца.

Если из пятна желтого прилива можно было выскочить в запредельном режиме работы ходовых механизмов, то теперь в броне надводного борта открылись бойницы, о существовании которых большинство населения Поплавка могло только гадать, и из них, на время заглушив рев сигнала тревоги, вырвалась стая антиракет. Одна за другой взмывали в облака платформы противоракетной обороны, поводя импульсными энергоизлучателями в поворотных башнях. Но из обитателей Поплавка разве только глупый или вчера прибывший не мог принять очевидную мысль: относительную безопасность обеспечивает не щит ПВО, а три мили воды над верхней палубой. И, желательно, подо льдом.

Поплавок начал погружение с момента объявления тревоги.

На километровой глубине максимальной осадки давление само гнало ревущие потоки забортной воды в ненасытные емкости цистерн. На нижних уступах безжалостно бросалось все, что было невозможно втянуть в шлюзы в течение одной-двух минут. Тяжко отрывались от палуб грузовые платформы. В кислом дыму стартовых ускорителей взлетали спасаемые пилотами флайдарты ПВО, оказавшиеся в стороне от лифтов, и, не способные отразить баллистическую атаку, брали курс на ближайшую плавбазу. Разбегались посадочные команды. Зазевавшиеся люди отчаянно и безнадежно колотили в сомкнувшиеся створы шлюзов. Иные в неистребимой надежде найти незаблокированный шлюз или люк лезли по трапам вверх.

Поплавок погружался. Воющие насосы уже выкачивали воду обратно в океан, борясь с инерцией падения в бездну, а море, словно не замечая их надрывного гула, все так же размеренно глотало уступ за уступом. В бурунах кувыркалось брошенное имущество. Всплывал мусор; проваливающийся в Каплю Поплавок опоясался пеной. Крики людей умолкали в водоворотах. Видавший виды катер, неизвестно для какой нужды висящий на шлюп-балке, принял днищем воду, сорвался, крякнул и, перевернувшись, затонул. С оглушительным грохотом верхом на огненных столбах продолжали уходить в небо к зависшему на орбите транспорту опорожненные грузовые ракеты. Последняя взяла старт уже из-под воды, накрывшей верхнюю точку терминала, с ревом выдралась из вспененного водоворота и медленно, будто нехотя, ушла в низкие облака; лишь огненный столб долго не желал отрываться от Капли и яростно бил из облака в прогибающуюся воду, словно застывшая в раздумье молния.

* * *

– Если они догадаются пустить кабину, нас раздавит, – сказал Шабан.

В горизонтальной шахте скоростного лифта гулко отдавались шаги. Где-то поблизости, за стенкой шахты, стучал, временами подвывая и захлебываясь, неисправный насос. Стучало сердце.

– Может, о нас забыли? – предположил Шабан. – Тревога, суматоха, погружение… До нас ли теперь?

Менигон неопределенно покрутил головой и не удостоил ответом. Шабан замолчал. Слишком много было сказано друг другу, слишком много сделано вдвоем – и в той жизни, и в этой, – чтобы были нужны такие разговоры. Хорошо, что Винсент не ответил. Почему, ну почему я всегда верю в то, во что мне хочется верить? Потому что я обыкновенный человек?

В сущности да, хотя у Ореола, как видно, иное мнение. Человек, не принадлежащий человечеству, странное двуногое существо… тем не менее уязвимое, в точности как человек.

«Ты надеешься, что Велич способен забыть? Наивность – вредная привычка, Искандер».

«Почему нас боятся, Винс?»