Вацлав Нижинский. Его жизнь, его творчество, его мысли

В день представления около двухсот человек ожидали первого публичного выступления Нижинского после возвращения в Европу в 1917 году. Он же пребывал в состоянии крайнего нервного возбуждения. Нижинский хотел показать публике, «как создаются танцы», вспоминает его жена, «муки творчества, через которые проходит художник». В карете, которая везла их в отель, Ромола спросила, под какую музыку он намеревается танцевать, но Нижинский вскричал: «Тихо! Это мое венчание с Богом!»[184]

Зрители в напряжении ожидали появления Нижинского. Он вошел в репетиционном костюме, взял стул и сел лицом к залу. Все сидели молча. Время шло, но танцовщик оставался неподвижным. Ромола вспоминает, что она страшно нервничала. Это и понятно: в 1919 году танцовщики никогда не находились на сцене без движения. Сегодня нас это уже не может шокировать: в балете «Песни скитальцев»[185] тайваньский танцовщик в образе буддийского монаха больше часа проводит на сцене в полной неподвижности под дождем из золотого риса. Опять Нижинский опередил свое время. Зрители просидели абсолютно неподвижно полчаса, когда пианистка Берта Ассео заиграла прелюдию Шопена № 20 в до-миноре, и Нижинский стал двигаться, делая соответствующее движение под каждый аккорд,[186] согласно методу Далькроза. Он показывал «войну со всеми ее страданиями, разрушениями и смертью», пишет его жена. Он отдавался танцу с исступлением, выплескивая наружу все, что кипело у него внутри. Это выступление сверкало последними всполохами умиравшего огня. Нижинский лаконично запишет в дневнике: «Публика пришла развлекаться. Она думала, что я танцую для развлечения. Я показывал вещи страшные». Его выступление на самом деле произвело сильнейшее впечатление на зрителей. Ромола пишет:

Его танец был, как всегда, великолепен, но пугающе страшен. (…) Выражение его лица было трагическим, жесты величественными, он загипнотизировал нас настолько, что мы почти видели, как он парит над трупами. Люди сидели не дыша, завороженные яростной силой, в которой было что-то от зверя, выпущенного из клетки, способного в любой момент их уничтожить. Все словно окаменели. А он все танцевал и танцевал, кружась по залу, увлекая зрителей с собой на войну, навстречу разрушению, заставляя почувствовать муки и ужас, сражаясь всей силой стальных мышц, ловкостью, быстротой и воздушностью против неизбежного конца. Это был жизнеутверждающий танец, танец торжества жизни.

Это описание сольного выступления Нижинского перекликается с рассказом Мориса Сандоза:

И вот мы видим Нижинского, который движется под звуки похоронного марша, с искаженным ужасом лицом он идет по полю сражения, обходя гниющие трупы, уклоняясь от пуль, защищая кровавые окопы под ногами, атакуя врага, спасаясь от танков, падая, вновь поднимаясь на ноги, израненный, умирающий. Отчаянными жестами умевших передать любое чувство рук он разрывал на себе костюм, и он постепенно превращался в лохмотья. Нижинский, едва прикрытый лоскутьями, оставшимися от трико, задыхался и хрипел: зал охватило необыкновенно тяжелое чувство, напряжение росло, оно полностью захватило зрителей, и было понятно, что вот-вот кто-то из них выкрикнет: «Довольно!»[187]

Если бы все так и продолжалось, то, признается писатель, он бы навсегда запомнил это невероятное представление. Но Нижинский уже весь был во власти беспорядочных, никому не понятных движений, он гримасничал и кривлялся, ужасая зрителей болезненными безумными позами.

Они боялись меня, пишет танцовщик, а поэтому думали, что я хочу их убить. (…) Я нервничал, а поэтому передал это чувство публике.