Вацлав Нижинский. Новатор и любовник

…Вернулся венгерский врач*[408] и сказал, что результаты анализа хуже, чем он ожидал. Мы решили, что Вацлава следует поместить в больницу. Доктор посоветовал мне на следующее утро одеть его и отвезти на такси. Он хотел обойтись без машины „скорой помощи“, чтобы не пугать Вацу…

Я все еще не осознавала, что жизнь Вацлава в опасности. Нерешительно я зашла в его комнату. Он сидел в постели и с интересом просматривал иллюстрированные газеты. Мы с санитаром почувствовали облегчение. Но он плохо спал и утром был беспокоен. Его лицо раскраснелось и казалось маленьким, на наши вопросы он не реагировал и выглядел оцепеневшим. Мы почувствовали тревогу, которую невозможно выразить словами, и вызвали машину „скорой помощи“. Никогда не забуду, как мы везли его в больницу, закутанного в одеяла, словно новорожденного младенца, безжизненного и беспомощного».

Весь четверг Ромола пыталась получить помощь из Цюриха, но ей сказали, что профессор Pop уехал на пасхальные каникулы, и никто не знал куда. «Так как я всецело доверяла ему, то попыталась уговорить швейцарскую радиостанцию передать объявление, что присутствие профессора Рора необходимо в Лондоне. Но мой призыв оказался напрасным».

Вечером пришел священник, но Ромола не допустила его к Вацлаву, чтобы он не догадался, что умирает. На следующее утро — в Страстную пятницу — Нижинский впал в кому. Врачи стали вводить ему стрептомицин и сказали Ромоле, что, если смогут вывести его из комы в течение двадцати четырех часов, его жизнь будет спасена. Ромола пригласила еще одного консультанта, но он сказал, что Вацлав находится «за гранью человеческой помощи. Его почки отказали».

Ромола была в состоянии шока.

«Я стояла у постели Вацлава, в то время как санитар держал его за забинтованную левую руку, через которую внутривенно вводились лекарства и питание. Вацлав был без сознания, глаза его были все время закрыты… Он постоянно стонал и свободной рукой вытирал лицо. Ночь прошла. Я дрожала. Невозможно выразить словами боль, которую я испытывала».

В субботу утром постепенно наступило улучшение. «Начал действовать стрептомицин. Вацлав стал выходить из комы и понимать, что происходит вокруг. Нам следовало тщательно следить за своими словами… Он открыл глаза, они были красивыми и ясными. Он смотрел на меня нежным любящим взглядом». Вацлав смог сесть, санитар покормил его завтраком с ложки. Врачи сказали, что теперь есть надежда вылечить его, все смотрели в будущее с оптимизмом. Но когда Ромола разговаривала со старшей сестрой в соседней комнате, ее позвал швейцарский санитар Нижинского, Шнайдер. Нижинский откинулся назад на подушку — выражение его лица изменилось. Внезапно он резко выпрямился и сказал: «Мамаша».

«Не знаю, звал ли он свою мать или меня. А затем он протянул ко мне правую руку. Я наклонилась и поцеловала ее…

Я попросила медсестер сделать ему инъекцию, ввести кислород. Вацлав в последний раз вздохнул. Сестры беспомощно стояли вокруг, пока санитар укладывал Вацлава. Его глаза и рот были закрыты.

Различные мысли и чувства овладели мной, но среди них преобладала мысль: „Тебе среди миллионов женщин была дарована привилегия разделить его жизнь, служить ему. Бог дал его тебе. А теперь взял его назад“».

Так умер Вацлав Нижинский на руках женщины, которая в течение тридцати семи лет была его женой и в течение тридцати — его кормилицей, сиделкой и второй матерью.

Была Великая суббота 8 апреля 1950 года. Я присутствовал на утреннем представлении балета в «Сэдлерс-Уэллс» и сидел рядом с Линколном Керстайном, директором «Нью-Йорк сити балле», который в 1932 году помог Ромоле с книгой, изменившей впоследствии всю мою жизнь. К этому времени я уже несколько лет издавал журнал «Балет», который сам основал, и был балетным критиком «Обсервера». В первом антракте служащий сказал, что меня приглашают к телефону. Редактор моей газеты сообщил о кончине Нижинского и сказал, что я должен срочно написать некролог в воскресный выпуск газеты. Я прошел за кулисы, и мне позволили написать и позвонить в офис Нинетт де Валуа. Внезапно мне пришло в голову, что ни я, ни Линколн Керстайн, ни Нинетт де Валуа не были бы там, где мы находились, и не делали бы то, чем занимались, если бы не было Дягилева и Нижинского; не выступал бы в этом театре балет «Сэдлерс-Уэллс» (вторая из двух трупп), а также «Нью-Йорк сити балле» под руководством Баланчина не выступил бы вскоре в «Ковент-Гарден».

В среду вечером 12 апреля я был в «Ковент-Гарден», когда Маргарет Пауэр, с которой я был едва знаком, подошла ко мне в перерыве и сказала, что Ромола Нижинская очень расстроена из-за того, что никто из английского балета не предлагает ей помочь нести гроб Нижинского на похоронах, которые должны состояться через два дня. Я попросил ее успокоить мадам Нижинскую, так как англичанину никогда не придет в голову предлагать такого рода помощь — нести гроб, и пообещал все организовать.