Вацлав Нижинский. Новатор и любовник

10 ноября Нижинский снова танцевал в «Тщетной предосторожности» и (впервые на сцене Мариинского театра в паре с Кшесинской) номер под названием «Принц-садовник», эту партию он исполнял на выпускном вечере с Шоллар, и последняя теперь обучала приму-балерину. 27 декабря Нижинский исполнял с Седовой па-де-де в «Царе Кандавле», для которого ему пришлось загримироваться и появиться в образе мулата, увенчанного перьями.

Вернувшийся из Парижа Бенуа был представлен Крупенскому в его конторе на площади Александрийского театра в конце Театральной улицы. Его первое впечатление от помощника директора оказалось благоприятным. «Это был молодой, симпатичный, довольно полный мужчина с темной ассирийской бородкой». Но вскоре стало ясно, что честолюбивый Крупенский хотел использовать «Павильон Армиды» в своих корыстных целях, надеясь присвоить лавры от успеха. Декорационная мастерская на Алексеевской улице была передана в распоряжение Бенуа, и в помощь ему предоставили опытных театральных художников, включая главного декоратора Ореста Аллегри.

Соратники, которым суждено было творить историю, собирались вместе. Вернувшийся из отпуска Фокин пришел в мастерскую, и Бенуа увидел его в первый раз.

«Что привлекло меня сразу — так это его веселость, — вспоминает Бенуа. — В нем абсолютно не было ни аффектации, ни позы, ни претензии на гениальность, напротив, он отличался простотой и каким-то юношеским обаянием, что я, безусловно, считаю признаком истинного таланта. Сразу было видно, что он увлечен возложенной на него задачей. Мы сразу же нашли общий язык. Он рассказал мне, как поставил танцы Армиды на вечере в театральном училище — все его идеи соответствовали моим. Стало ясно, что я могу довериться и положиться на него».

В сентябре 1907 года Фокин пригласил Бенуа на репетицию в балетное училище. Художник был очарован увиденным.

«Должен признаться, что, когда меня провели в репетиционный зал театрального училища, я был почти ошеломлен. Я часто присутствовал на репетициях на театральной сцене, был знаком со многими танцорами, и, казалось, меня уже ничем не удивишь. Но зрелище, представшее перед моими глазами, произвело совершенно неожиданное впечатление. Дневной свет, льющийся сквозь высокие окна с двух сторон зала, казалось, делал море тарлатановых платьев еще более воздушным, прозрачным и пенящимся. Эти молодые женщины, девушки и маленькие девочки совершенно не пользовались косметикой, и их юные тела и лица светились здоровьем и силой. Все это представляло собой необычную картину, значительно более привлекательную, чем любил рисовать Дега. Атмосфера в балетных картинах Дега всегда немного мрачная; танцовщицы, выхваченные без предупреждения во время экзерсисов, не слишком грациозны и выглядят измученными и истерзанными. Здесь, напротив, все радостны и беззаботны и, несмотря на многолюдье, легко дышится. Танцоры и танцовщицы, сидящие группами вдоль стен или прогуливающиеся по залу в ожидании начала репетиции, ни в малейшей степени не похожи на мучеников или на „жертвы профессии“.

Фокин пригласил меня и представил труппе. На мой поклон ответили множеством реверансов, исполненных по всем правилам придворного этикета. Только после этого ритуала я стал здороваться со знакомыми артистами, из которых Гердт, Кшесинская и Солянников исполняли главные партии… Некоторых из них я впервые видел на столь близком расстоянии, и они выглядели очаровательно в восхитительных и очень идущих им костюмах, созданных в 1830-х годах и обязательных для репетиций. Кшесинская не подчинилась правилам и была единственной балериной, появившейся в пачке намного короче, чем предписывалось.

Ученики балетной школы стояли отдельной группой, на них тоже были репетиционные костюмы и балетные туфли. Когда я проходил мимо них, они так низко поклонились, что я смутился. Рядом с ними стоял какой-то юноша. Я не обратил бы на него внимания, если бы Фокин не представил его мне как танцора, для которого он специально сочинил роль раба Армиды, чтобы предоставить ему возможность проявить свой выдающийся талант. Фокин рассчитывал изумить публику необычайной высотой его sauts[38] и vols[39], выполняемых без видимых усилий. Должен признаться, что я был очень удивлен, когда увидел это чудо лицом к лицу. Небольшого роста, плотного сложения, с совершенно заурядным, невыразительным лицом, он производил впечатление скорее мастерового, чем сказочного героя. Но то был Нижинский! Пожимая его руку, я представить не мог, что через два года ему суждено обрести мировую славу и закончить свою короткую, но совершенно фантастическую карьеру увенчанным ореолом гения.

Вскоре воцарилась тишина. Черепнин сел рядом с пианистом, танцоры заняли свои места, и репетиция началась. Репетировали вторую сцену — оживление гобелена.