Вацлав Нижинский. Воспоминания

Я скоро обнаружила, что Нижинский проводил время не так, как другие. На палубе в маленьком зале, откуда лестница вела в столовую, стояло пианино. Примерно в три часа Рене Батон играл на нем прелюдии и фуги Баха, а Нижинский сочинял свои произведения. Вначале я очень робко села на верхнюю ступеньку лестницы, и главный стюард попросил, чтобы я ушла. Через день я вернулась. На этот раз меня вежливо попросил уйти Рене Батон. Нижинский, казалось, ничего не замечал, кроме нот. Я была готова надавать ему пощечин. Это его вечное безразличие! Оно выводило меня из себя. Вдруг он поднял взгляд от нот и жестом показал Батону, что я могу остаться. Так я официально получила право сидеть на ступеньке. Каждый день я приходила туда первая и не пропустила ни одного дня. Наблюдать, как он сочиняет, было чем-то необыкновенным. Батон играл на пианино, а Нижинский стоял рядом с ним. Иногда он закрывал глаза — как мне казалось, для того, чтобы больше сосредоточиться на всей хореографической теме в целом. Или же он пальцами «протанцовывал» всю вариацию, которую сочинял, пока Батон играл пьесу, или вдруг останавливал Батона и просил его сыграть один и тот же такт несколько раз. Все время, пока он там стоял, было ощущение, что он танцует те шаги, которые придумывает. Так перед моим удивленным взглядом был создан целый балет. Иногда он вместе с Батоном по многу часов искал подходящую чакону или прелюдию. Часто он останавливал Батона словами: «Думаю, быстрее»[28] — и Батон смеялся: «Как верно! Я ошибался: это написано для большей скорости». Как мне позже говорили музыканты, Нижинский был очень музыкален и чувствовал самую суть музыки. Батон сказал мне, что Нижинский сочинял на музыку Баха новый балет, который должен был стать таким же чистым танцем, как эта музыка — чистый звук. Он хотел сформулировать гармонию и глубинную истину движения. Предполагалось, что действие балета будет происходить во времена Людовика XIV, но сюжета не будет, поскольку балет будет чисто хореографический. Когда Батону не удавалось добиться, чтобы Нижинский его понял, всегда вызывали Гинцбурга в качестве переводчика. Очень скоро я начала стараться понравиться им. Поскольку я была воспитана в Париже и говорила по-французски как француженка, я легко покорила сердце мадам Батон. Но мне нравились оба супруга. Это были добрые и сердечные люди. Среди множества русских мы образовали маленькую западноевропейскую колонию. Конечно, никто не знал, что я была допущена как наблюдатель на эти часы сочинения. Я часто спрашивала себя, почему получила разрешение.

В этой атмосфере веселья и покоя дни проходили очень быстро. Нижинский каждое утро выходил на палубу около одиннадцати часов. Он всегда был очень изящно одет в светлый костюм или в белые фланелевые брюки и синюю куртку. Я часто спрашивала себя, что он делает до такого позднего времени, — должно быть, спит. Однажды утром я не могла спать и гуляла по верхней палубе. Был ясный день, дул легкий ветерок. Около восьми часов утра я увидела на северной стороне корабля толпу людей, которые за чем-то внимательно наблюдали. Что бы это могло быть? В такой неподходящий час никто не играет в теннис или в палубные игры. Толпа окружала площадку, ограниченную канатами; они были протянуты от поручней и спасательных шлюпок до стены той надстройки, в которой находились трубы. В середине этого отгороженного места, под ясным солнцем и освежающим ветерком тренировался Нижинский. Значит, вот как он проводит утро? Такое никогда не приходило мне на ум. Те из пассажиров, кто любил короткие прогулки по утрам, и спортивные англичане, которые уже видели Русский балет в Лондоне и восхищались им, смотрели на это и временами вскрикивали от восторга и восхищения.

Было интересно посмотреть, насколько эти любители спорта способны понять и оценить ту огромную работу, которую нужно проделать, чтобы создать идеального танцовщика. Смотреть на то, как упражняется Нижинский, было редкостным удовольствием. Все его движения были совершенными, выполнялись без малейшей задержки и с уверенностью, от которой возникало ощущение, что танцевать для него было то же, что для любого другого человека дышать.