Вавилон

– Я придворный певец, и мое дело – играть да потешать. Но я умею быть и серьезным. Случается, и у меня болит и тоскует душа. Прости, любезная госпожа, избранница великого Набусардара.

И он снова ударил по струнам, и снова полилась щемящая, скорбная мелодия.

Нанаи потупила глаза, черные мысли не давали ей покоя.

– Раздумывать ныне недосуг. Я обязан сдержать слово и исполнить другое поручение – собственноручно передать Устиге этот перстень. – Он слегка подбросил его и ловко поймал на лету пальцами. – Так приказал твой господин. Он посылает его в знак доброго расположения к персидскому князю. Я должен вручить его в твоем присутствии и сообщить Непобедимому, как перс отнесся к подарку – принял его с благодарностью или с негодованием.

– О, – затрепетала от страха Нанаи, – сделай, Энлиль, так, чтобы Устига порадовался ему.

– Ты боишься за жизнь Набусардара?

– Очень.

– Так сойдем же скорее в подземелье.

Нанаи торопливо достала ключи из золотой шкатулки, крышку которой украшала миниатюра – нефритовое изображение Оливковой рощи.

Спускаясь по дворцовой лестнице из мрамора в серых прожилках, Нанаи боязливо проговорила:

– Там сейчас Тека, верная рабыня моего господина…

Тека действительно находилась в темнице, в обычное время принеся узнику пищу.

Устига лежал на истлевшей соломе, не в силах пошевельнуть рукой. Скупой свет каганца освещал его лицо, вид узника был ужасен – скулы, обтянутые сине-серой кожей, черные провалы вместо глаз. На уши свисали длинные космы; некогда красиво подстриженная борода, теперь уже давно не чесанная, напоминала свалявшуюся паклю.

Тека склонилась было над узником, но тотчас отпрянула. Ей показалось, что Нергал, уносящий в преисподнюю души людей, уже закрыл ему глаза своим смертоносным перстом.

Но Устига очнулся.

Собрав последние силы, он спросил шепотом:

– Что делается за городскими стенами? Идет ли еще война? На чью сторону клонится победа?

Тека молчала.

– Я знаю, тебе запрещено со мною говорить. Быть может, душа моя вырвется из этого мрачного подземелья прежде, чем утихнет битва. Я очень слаб, Тека. Но и на склоне жизни заклинаю тебя звездами, месяцем и солнцем, заклинаю любовью и скорбью, скажи: далеко ли Кир? Два года гнию я в этом склепе, ожидая либо смерти, либо иной жизни. Где стоит сейчас войско моего царя?

– Господин! – в ужасе отшатнулась Тека.

– Никто никогда не узнает, что ты разговаривала со мной. Сегодня ты в последний раз принесла мне пищу. Завтра моя душа уже будет блуждать в царстве теней, Ормузд поможет мне вырваться из темницы этого солнечного дворца, Ормузд помо…

Язык плохо повиновался ему, и он умолк.

– Господин, вижу, ты добрый человек и заслуживаешь того, чтоб увидеть солнце, но не принуждай меня обманывать моего господина.

– Я понимаю тебя, Тека. Ты думаешь, умирающему безразлично, кто побеждает, Кир или Набусардар? Оба они сильны. Два года длится единоборство. Быть может, боги смилостивятся и опояшут меня мечом, чтобы мог я примкнуть к воинам моего царя. О Тека, хоть раз еще опоясаться мечом и взять в руки лук!.. Но нет, этому не бывать… Тело мое – ветхая холстина, а дух – сломанное крыло… Но об одном я тебя прошу – скажи мне хотя бы о ней. Не она ли это была, чьи глаза излучали ее взгляд?

Тека силилась побороть в себе сострадание.

А Устига продолжал:

– Чьи глаза излучали ее взгляд, чьи уста пламенели багрянцем ее губ, на чьих щеках играл румянец ее щек… а каждая черточка светилась ее застенчивой улыбкой…

Вздох вырвался из груди Теки.

– Скажи, это она прислала мне маленького божка из нефрита, благовония, теплое покрывало и упросила пробить второе оконце, чтобы в темнице было светлее?

Тека всхлипнула.

– И этого мне никогда не узнать… но исполни хотя бы последнюю мою просьбу. Скажи, жива ли она?

– Жива, – сжалившись, кивнула Тека.

Охваченный внезапной надеждой, Устига попытался было встать, но предательская слабость вновь свалила его на соломенное ложе.

– Жива… Стало быть, она жива… Я умираю, а она жива… Пусть хоть она живет. – Слеза выкатилась из-под его ресниц. – Пусть живет моя прекрасная, любовь моя. Передай ей, Тека, что я ей все простил, что умираю без ненависти в сердце.

Тека насторожилась. Ей послышалось, будто кто-то спускается вниз по лестнице.

– Обещай, что передашь это… Я умираю за отчий край и уношу с собой в могилу самые светлые чувства к ней…

Рабыня взяла миску и протянула ее Устиге. Но тот не заметил этого жеста и продолжал слабеющим голосом:

– Мне кажется, я не мог бы найти в мире ничего более прекрасного, за что стоило бы пожертвовать жизнью.

Голова его свалилась набок, зрачки подернулись стеклянным блеском…

– Господин! – вскрикнула Тека и принялась трясти Устигу за плечо.

Конвульсия свела его лицо, но Теке мерещилось, будто он улыбается.

Прозрачная пленка кожи обтянула скулы узника, бездной разверзлись глазные впадины.

– Господин, господин! – кричала прислужница.

Выронив из рук миску с едой, она бросилась к выходу.

В тот же миг дверь настежь распахнулась и на пороге показалась Нанаи с нанизанными на колечко золотыми ключами, а вслед за нею – певец, рука которого лежала на семиструнной лире.