Вавилон

Нанаи обуял страх, ее так и подмывало кинуться прочь, но старец с громогласной семиструнной лирой уже стоял у выхода. Путь к отступлению был отрезан. А у противоположной стены, словно завороженный чудодейственной музыкой, медленно поднимался на ложе князь Устига, измученный, страшный, похожий на призрак из древних сказаний.

Поднимаясь, он проговорил:

– Откинь кисею с лица, женщина. Покажись. Пусть увидит Устига, кого послали ему в утешение боги и Набусардар.

Устига встал и двинулся к ней на высохших ногах.

Нанаи попятилась от живых мощей, хотела было крикнуть, но горло сдавила спазма, и она лишь прошептала в ужасе:

– Тека!

Но Теки здесь уже не было. Она незаметно выскользнула из темницы, чтоб уведомить начальника дворцовой стражи о случившемся.

Устига медленно приближался к Нанаи.

Ни жива ни мертва от страха, девушка словно вросла в каменную плиту пола. Она не смогла пошевельнуться, даже когда рука Устиги отвела кисею с ее лица. Чувства Нанаи притупились, она не заметила, как умолкли струны, как, перекинув лиру через плечо, чудесный певец стремительно шагнул за порог и притворил за собою дверь.

Расшитая кисея более не скрывала ее лица, и персидский князь, нет, не выговорил, а выдохнул, потрясенный:

– Нанаи?

Мягко и нежно, как каплет из ложбинки ковша драгоценный елей в жертвенные чаши, так же мягко и нежно провел он ладонью по ее кудрям.

– Ты пришла, потому что я страстно желал этого. То, чего бескорыстно жаждешь всем сердцем, непременно сбывается. Благословляю за это судьбу, стократ благословляю за то, что смог увидеть тебя. С хвалой на устах и песней в душе благословляю и буду благословлять ее во веки веков за каждое твое прикосновение, за каждое слово, за каждую улыбку. Ликуя, снимаю я уцелевшие гроздья с твоих виноградников, в упоении поднимаю пожелтелый лист, нечаянно зацепившийся за край твоего одеяния и невольно занесенный сюда тобою. Я беру и возлагаю его себе на голову, словно лавровый венок, смоченный в драгоценной эссенции. С этим венком на голове, с просветлевшим лицом и кровоточащей, израненной душой уйду я завтра на закат…

– Устига, – перебила она его, думая, что он бредит.

– Да, завтра, так сказал певец.

– Ты не умрешь, – очнулась Нанаи. – Ты должен жить.

– Уйдем со мной, Нанаи, и мы навеки будем вместе.

– О нет, нет, – прошептала она в смятении, – я должна остаться во дворце, я должна ждать…

– Здесь? Во дворце? Кого ты собираешься ждать? Отвечай же! Откуда ты пришла?

– Я давно уже здесь, князь. Почти столько же, сколько и ты.

Устига задрожал.

– Боюсь произнести – как возлюбленная, как наложница Набусардара?

– Не скрою – я помолвлена с Набусардаром и, если Энлиль явит свою милость, стану его женой. Мы ждем, когда окончится война.

Обессиленный, ошеломленный ее словами, Устига покачнулся, руками ища опоры в воздухе.

– Безумная! – вскричал он. – Разве ты не знаешь, что Набусардар никогда не сможет взять тебя в жены? Ведь ты не знатного происхождения! Ему бы только потешиться – он погубит тебя любовью, а меня – голодом.

– Князь, ты слаб и много страдал, это говорит твоя изболевшаяся душа. Сядь. – Она подхватила его под руку. – Мы оба измаялись. Война и страдания надломили нас.

Устига повиновался.

Шагнув к подстилке, он сказал:

– Да, я болен. Прости меня, Нанаи. Я очень болен. Глаза мои давно не видели солнца, и душа напиталась вечным мраком.

Когда они опустились на трухлявую солому, Устига схватил ее за руку.

– Я давно не видел света, Нанаи, а в этой тьме меня преследуют черные и злые мысли. Зачем ты выручила меня тогда и спасаешь теперь? – Уперев заострившийся локоть в костлявое колено, он опустил голову на руку. – Я так любил тебя, Нанаи, ты же предпочла богатство и роскошь. Но ведь и я мог окружить тебя богатством и роскошью в Экбатанах. Ты избрала Набусардара, согласилась стать его рабыней – ты, дочь Гамадана, предки которого веками сражались за вольную Вавилонию.

Резким движением высвободив руку из тисков его пальцев, Нанаи упрямо покачала головой.

– Ты права, – откликнулся он виновато, – благородному человеку подобает быть заступником, но не обидчиком женщины. Прости, что я обидел тебя. За два года умирания в этом глухом подземелье я совсем потерял разум; согласись – долго ли сойти с ума в этом склепе?!

Разговор невероятно утомлял его, каждое слово стоило Устиге больших усилий.

– Побереги себя, князь. Тебе нельзя так много говорить, – стала она успокаивать Устигу.

Спасти его – значило спасти Набусардара. Другого выхода, другого пути у нее не было. Она забыла об Устиге в трауре по отцу, но теперь, движимая страхом за Набусардара, которого боги грозили призвать в страну вечного заката, Нанаи преисполнилась решимости помочь персидскому князю.

– Доверься мне, князь. Сегодня же я вызволю тебя из этой сырости и смрада.

– Как ты меня вызволишь отсюда, что ты задумала?

– Нет, выпустить тебя на волю я не могу, – спохватилась Нанаи, – но я велю перенести тебя наверх, в дворцовые покои, где больше воздуха и солнца… Ведь ты всегда любил чистый воздух и солнце… князь.

По ее нежным щекам текли слезы.