Вавилон — 17. Нова. Падение башен

О чем думает человек перед встречей с отцом после пяти лет каторги и трех лет противоправной деятельности? Джон спросил себя об этом; ответом был страх, сжимающий горло, замедляющий шаги, отнимающий язык. Это был безымянный и неопределенный страх из детства, связанный с лицом женщины — по-видимому, его матери, и лицом мужчины — вероятно, отца. В восемнадцать лет он пережил неделю страха, начавшуюся с дурацкого вызова вероломного приятеля, которому посчастливилось быть королем Торомона (теперь Джон спрашивал себя, принял бы он вызов, исходи он от кого-то другого?), и кончившуюся паникой, ударом энергоножа и смертью дворцового стражника. Затем пять лет каторги (приговор был не на пять лет, а пожизненно), пять лет озлобленности, унижения и ненависти к страже за дрянное шахтное оборудование, к горячим часам под землей, где его руки царапали камень, к высокому папоротнику, бьющему по его задубевшей от грязи робе, когда он шел из бараков на рассвете и возвращался вечером; по за пять лет неприкрытый страх потряс только один раз, когда впервые заговорили о побеге, — переговоры шли ночью, шепотом, от койки к койке, или за спиной стражника в редкие минуты отдыха под землей. Это был не страх наказания, а страх самого разговора, чего-то неконтролируемого, возможной случайности в строго регламентированной тюремной жизни, где допускается только обмен взглядами да шепот. Он всячески боролся с этим страхом, присоединился к планам побега, помогал, копал руками лаз, считал шаги стражника, когда тот шел от будки к границе тюремного лагеря. Когда подготовка была закончена, осталось только трое; он был самый младший из скорчившихся под дождем у ступеней будки в ожидании свободы.

Когда они бежали в темноте, под хлещущими лицо мокрыми вайями, страха он уже не испытывал. Для страха просто не было времени. Но он копился и прорвался паническим ужасом, когда он потерял своих товарищей, когда вышел из джунглей слишком близко к радиационному барьеру, когда увидел шпили Тилфара, когда совершенно неожиданно он, не имеющий ни духовной, ни физической защиты, оказался на чужой планете.

Затем начались приключения. Была опасность, он был измучен, но страха, как сейчас, не испытывал. Маленькая белая пустота была негативом черного пятна ужаса из полузабытого детства.

Он поднялся по знакомым ступеням отцовского дома и остановился перед дверью. Когда я приложу палец к замку, подумал он, не окажется ли за дверью свобода?

Замок долго читал линии и завитки его большого пальца. Наконец темное дерево отступило, и Джон вошел. Интересно, изменился ли отец так же, как я, подумал он. Если привычки отца остались прежними, он должен быть сейчас в столовой.

Джон направился по коридору мимо гардеробной, мимо двери в комнату трофеев в бальный зал. Высокий, слабо освещенный зал простерся перед ним до двойной, как крылья лебедя, лестницы, спускавшейся с внутреннего балкона. Его сандалии мягко щелкали, и на миг он почувствовал, что множество призраков его самого провожает его в столовую.

Дверь была закрыта. Он постучал и услышал голос:

— Кто там? Войдите.

Джон открыл дверь. Затикали сотни часов. Дородный седой человек удивленно поднял глаза.

— Кто вы? Я приказал никого не впускать без…

— Отец… — произнес Джон.

Кошер дернулся в кресле, лицо его потемнело.

— Кто вы и что вам надо?

— Отец, — снова сказал Джон. На лице отца словно зажегся яркий свет, и он испуганно отступил назад. — Отец, это я, Джон, — выговорил он.

Кошер выпрямился и положил руки на стол.

— Нет!

Джон подошел к столу. Старик поднял голову и пошевелил губами, как бы подбирая слова.

— Где ты был, Джон?

— Я… — Джон не мог справиться с лавиной чувств, захлестнувших его; ему хотелось закричать, как ребенку, неожиданно оказавшемуся в темноте. Рядом стояло кресло, он сел, и это помогло ему удержаться от слез. — Я долгое время отсутствовал, был во многих местах. На каторге, как ты, полагаю, знаешь, потом три года был на службе у герцогини Петры, побывал в разных переделках, занимался разными делами. А теперь вернулся.

— Зачем? — Голова Кошера тряслась. — Зачем? Не хочешь ли ты получить прощение за то, что обесчестил меня, за то, что я не мог смотреть в лицо своим друзьям, своим сотрудникам?

Помолчав, Джон сказал:

— Так ты страдал?

— Я?

— Пять лет, — сказал Джон мягче, чем намеревался, — я видел солнце меньше часа в день; меня ругали, били; я надрывался в темноте тетроновых шахт, призывая на помощь мускулы, которых у меня не было. Я в кровь сдирал ладони о камни. Ты так страдал?

— Зачем ты вернулся?

— Я вернулся, чтобы обрести… — Он замолчал, и его обида улетучилась. — Я вернулся, чтобы просить тебя простить меня за тот вред, что я причинил тебе, если ты можешь.

— Ну, я… — Кошер издал сухой, надтреснутый звук. — Джон! Джон!

Джон обогнул стол и крепко обнял отца за плечи.

— Папа, где Кли? Я пришел также поговорить и с ней.

— Кли? Она ушла.

— Куда?

— Ушла с профессором университета — историком.

— Катэмом?

— Они вчера поженились. Я спрашивал, куда они собираются, но они не сказали.

— Почему?

Кошер пожал плечами.

— Просто не захотели.