Вавилон — 17. Нова. Падение башен

Облака разошлись еще шире.

Солнечные лучи засверкали на стали, подчеркнули фактуру полированного дерева.

Строители застучали монетами по столу, поглядывая на Лео. Тот кивнул им. Они оставили деньги на засаленном столе и, удивленные, сошли на берег.

Лео что-то сделал с кнопками управления. Раздался удар гонга, воздух вибрировал, сквозь зловоние мокрых канатов и дегтя прорезался запах… орхидей?

Давным-давно, когда ему было лет пять или шесть, Мышонок однажды нюхал дикие орхидеи в поле у дороги. (Там была высокая женщина в ситцевой юбке, должно быть, мама, и трое усатых босых мужчин, одного из которых ему было велено называть папой, но это было в какой-то другой стране…) Да, именно орхидеи.

Рука Лео двинулась, дрожание воздуха сменилось мерцанием, которое сгустилось в голубой ореол, заполнивший пространство между ними, воздух пах уже розами.

— Работает! — прохрипел Мышонок.

Лео кивнул.

— Лучше, чем то, что я имел когда-то у себя. Иллирионовые батареи здесь новые совсем. Ту вещь, которую я на лодке играл тогда, еще могу исполнить. Удивительно, — лицо его сморщилось. — Так хорошо — не думал, что получится. Без практики.

Смущение придало лицу Лео выражение, какого Мышонок никогда у него не видел. Лео тронул рукоятки инструмента.

Она появилась из голубого свечения, наполнявшего воздух, стоя между ними в полоборота.

Мышонок ослеп.

Она была полупрозрачной, но чуть большее сгущение света там, где были ее подбородок, плечи, ноги, лицо, делало ее такой реальной! Она повернулась и бросила в него удивительные цветы. Мышонок, засыпанный лепестками, зажмурил глаза. Он глубоко вдохнул воздух, но вдох не спешил переходить в выдох. Он продолжал вдыхать эти запахи, пока его легкие не уперлись в ребра. Сильная боль в груди заставила его выдохнуть. Резко. Затем он начал осторожный постепенный вдох…

Он открыл глаза.

Масло, желтая вода Рога, грязь. Воздух был пуст. Лео, постукивая обутой ногой — другая была босой — о поручень, возился с какой-то рукояткой.

Она ушла.

— Но… — Мышонок шагнул, остановился, покачиваясь на носках. Произносить слова было трудно. — Как?..

Лео поднял голову.

— Грубовато, да? А однажды я неплохо исполнил. Но давно совсем это было. Один раз, один раз как нужно эту вещь исполнил я.

— Лео… Не мог бы?.. Я хочу сказать, ты говорил, что ты… Я не знал… Я не думал…

— Что?

— Научи! Не мог бы ты научить… меня?

Лео взглянул на потрясенного цыганенка, которому он так часто рассказывал о своих скитаниях по океанам и портам дюжины миров, и поразился.

Пальцы Мышонка судорожно подергивались.

— Покажи, Лео! Ты должен показать мне!

Мысли Мышонка метнулись от александрийского языка к арабскому и, наконец, остановились на итальянском:

— Bellissimo, Лео, bellissimo! [3]

— Ну… — Лео вдруг подумал, что в Мышонке больше страха, чем жадности, по крайней мере, того, что сам Лео понимал, как страх.

Мышонок глядит на украденную вещь с благоговением и ужасом.

— Ты можешь показать мне, как играть на нем?

Внезапно осмелев, он взял инструмент с колен Лео. А страх был чувством, которое сопровождало Мышонка всю его короткую, невеселую жизнь.

Там, где пыльная улица брала свое начало, извиваясь по холму позади железных ворот, Мышонок работал по ночам, разнося подносы с кофе и булочками в чайной среди множества мужчин, проходя туда и обратно сквозь узкие стеклянные двери, наклоняясь, чтобы рассмотреть женщин, входящих внутрь.

Теперь Мышонок приходил на работу все позднее и позднее. Он оставался у Лео, пока была возможность. Далекие огни мигали за доками, протянувшими на целую милю, и Азия мерцала сквозь туман, когда Лео показывал ему на сиринксе, как надо управлять запахом, цветом, формой, структурой и движением. Глаза Мышонка начали понемногу открываться.

Двумя годами позже, когда Лео объявил, что продал свою лодку и подумывает переселиться на другой конец созвездия Дракона, возможно, на Новый Марс, половить песчаных скатов, игра Мышонка уже превосходила ту безвкусицу, которую Лео показал ему в первый раз.

Месяц спустя Мышонок покинул Стамбул, просидел под сочащимися водой камнями Эдернакапи, пока ему не представилась возможность на грузовике добраться до пограничного города Ипсады. Он пересек границу с Грецией в красном вагоне, битком набитом цыганами, продолжая странствия, добрался до Румынии, страны, где он родился. Он прожил в Турции три года. Все, что он нажил за это время, не считая одежды на себе, — это толстое загадочное серебряное кольцо, слишком большое, слишком толстое, чтобы надевать его на палец, и сиринкс.

Два с половиной года спустя, когда он покинул Грецию, кольцо все еще было у него. Он отрастил на мизинце ноготь, как это делают ребята, работающие на грязных улицах позади магазинчика Монастераки, продавая ковры, медные безделушки и прочий ходкий среди туристов товар неподалеку от величественного купола «Афинского супермаркета», покрывающего квадратную милю. И сиринкс тоже все еще был у него.

Круизный теплоход, на который его взяли мыть палубу, вышел из Пирея в Порт-Саид, прошел через канал и направился в Мельбурн, порт приписки.