Вавилон-17. Пересечение Эйнштейна

А еще имелся типус – Белыш рядом с ним был бы полным нормом. У него была какая-то болезнь желёз, и он тоже плохо пах. Он все хотел рассказать мне свою жизнь: моторика рта нарушена, как разволнуется – начинает брызгать.

Лучше бы Вонючка был немой, а не Одноглаз. Одноглаза я спросил бы тогда, где он бывал, что видел: он знал хорошие песни.

За ночь драконы разбредаются, а утром их сгоняют в стадо. Так Паук, собирая отбившихся зверюг, подобрал и меня. За завтраком я из хлюпанья Вонючки вывел, что я – замена кому-то, кого прошлым вечером постиг конец тяжелый, печальный и неопрятный.

– В здешних краях не угадаешь. Чудородам моим ничего не делается, а она на вид нормальней тебя была, и вот: нет ее, – задумчиво проговорил Паук. – Так-то, парень.

Одноглаз из-под черной копны волос поймал мой взгляд и продолжил наращивать кнут.

– Когда уже яйца допекутся? – спросил Нож, щупая серыми руками камни кострища.

Паук дал ему пинка:

– Будешь есть вместе со всеми.

Нож отковылял в сторонку, но скоро возник опять.

– Погреться… – виновато бормотнул он, увидев, что Паук снова занес ногу. – Я люблю, где погреться…

– Грейся, только держи лапы подальше от еды.

– Куда вы их гоните? – спросил я. – И откуда?

– Они выводятся в Горячей топи, это отсюда километров двести на запад. Потом мы их гоним через Великую столицу в Брэннинг-у-Моря. Там всех неплодных забивают, у самок берут яйца, осеменяют, мы отвозим яйца обратно и зарываем в торф.

– В Брэннинг-у-моря? И что они там делают с такой кучей драконов?

– На мясо пускают по большей части, а сколько-то оставляют для работ. Брэннинг тебе, наверно, чудом покажется после твоих джунглей. Я-то столько раз был там, что давно привык. У меня в Брэннинге дом, жена и трое детей. И еще семья на болотах.

Мы ели драконьи яйца, жареное драконье сало и густую, горячую, сытную кашу, отменно заправленную солью и рубленым перцем. После еды я заиграл на клинке.

Вот это музыка!

Сто мелодий разом. Многие одинаковые, но каждая начинается в свою секунду. Пришлось выбрать только одну. На первых же нотах Паук удивленно уставился на меня:

– Ты где это слышал?

– Нигде. Сам придумал, наверное.

– Вот еще, сам.

– Не знаю, она у меня внутри звучала. Правда, путано, вместе с другими.

– Сыграй еще раз, Сэм[32].

Я заиграл. Паук стал насвистывать одну из других мелодий, и вдвоем они заблестели, сталкиваясь и пружиня друг от друга.

Когда мы закончили, он спросил:

– Ты инакий?

– Говорят, что да. Слушай, а как песня называется? Я такое редко слышу.

– Соната для виолончели соло. Кодай.

Утренний ветер налетел на кусты дрока.

– Что-что?

У нас за спиной стонали драконы.

– Ты ее взял у меня из головы? – не отставал Паук. – Ты не мог ее раньше слышать, разве только я под нос ее мычал. Но крещендо тройных нот мне промычать не по силам.

– Как это, у тебя из головы?

– Она у меня много недель в голове крутится. Я ее прошлым летом слышал на концерте в Брэннинге-у-моря, за день до того, как выехал с яйцами к топи. Потом я нашел ее на пластинке в музыкальном разделе в развалинах древней библиотеки в Хайфе.

– Выходит, я ее знаю – от тебя?

И вдруг куча всего прояснилось, например откуда Ла Уника знала, что я инакий, и как Нативия это поняла, когда я заиграл «Билла Бейли».

– Так вот откуда я беру свою музыку…

Я воткнул мачете в землю и оперся на рукоять.

Паук пожал плечами.

– Но я не думаю, что она вся от других людей… – Я нахмурился. – Так вот, значит, в чем я инакий?

Я провел большим пальцем по лезвию, а пальцами ног пробежался по дырочкам.

– Я тоже инакий, – сказал Паук.

– Как это?

– А вот так.

Он закрыл глаза, и все его плечи вздулись буграми.

Клинок рванулся у меня из рук, выдернулся из земли и провернулся в воздухе. Потом нырнул вниз и завибрировал, вонзившись в бревно у кострища. Паук открыл глаза и перевел дыхание.

Я заметил, что у меня разинут рот, и закрыл его. Всем вокруг это показалось очень смешным.

– И с животными, – сказал Паук.

– Как?

– Ну вот драконы: я их успокаиваю, как могу, не даю далеко разбредаться, отвожу от нас всяких опасных тварей.

– Фриза. Ты как Фриза.

– Кто это?

Я опустил глаза и посмотрел на клинок: музыка, которой я оплакал Фризу, была моя собственная.

– Никто. Теперь уже никто.

Та музыка была моя!

Потом я спросил:

– Не слыхал такое имя: Кид Каюк?

Паук бросил есть, выставил вперед все свои руки и запрокинул голову. Его длинные узкие ноздри раздулись и стали круглыми. Я отвел взгляд от его страха, но остальные смотрели на меня, и мне пришлось взглянуть.

– Зачем тебе? – спросил тем временем Паук.

– Хочу его найти и… – Я подбросил клинок и закрутил его, как Паук, только рукой. И поймал ногой, не дав коснуться земли. – В общем, хочу его найти. Расскажи про него.

Они засмеялись. Смех начался во рту у Паука, потом потек изо рта у Вонючки, потом засипел Нож, закряхтели и закаркали остальные. Последним он вспыхнул в зеленом глазу Одноглаза, тот отвел взгляд, и искра погасла.

– Солоно тебе придется, – сказал наконец Паук. – Но, – добавил он, вставая от костра, – ты на правильной тропе.

– Расскажи про него, – повторил я.