Вавилон-17. Пересечение Эйнштейна

Выскользнули из ночных вод Адриатики, теперь изогнутым проливом идем в Пирей. На горизонте слева и справа в небо вгрызаются чудовищной красоты горы. Пароход не тревожит сонного утра. Из динамиков негромко звучит французский, английский и греческий поп. Солнце серебрит омытую из шлангов палубу, горит на верхней каемке дымовой трубы. Я взял палубный билет, но вчера ночью, осмелев, решительно зашел в какую-то каюту, лег и проспал как младенец. Теперь утро, и я опять на палубе, думаю о том, как скажется Греция на ПЭ. Главная тема книги – миф. Эта музыка так подходит миру, в котором я дрейфую. Я и раньше замечал, как она вливается в замкнутую на себе жизнь Нью-Йорка, но ее рваные гармонии еще более созвучны остальным частям света. Как мне поместить Лоби в центр лучистого хаоса, что движет этими звуками? Вчера допоздна пил с греческими матросами. На хромом итальянском и еще более хромом греческом говорили о мифах. Таики узнал об Орфее не в школе и не из книг, а от своей тетки в Элевсисе. А мне куда отправиться, чтобы узнать о нем? Матросы моего возраста хотели слушать на транзисторе англо-французский поп, те, кто постарше, – греческие народные.

– Народные! – воскликнул Демо. – В них мужчины всегда хотят поскорей умереть, потому что любовь обошлась с ними жестоко.

– Кроме Орфея, – отвечал Таики, и в голосе была загадка пополам с безуминкой.

Хотелось ли жить Орфею, когда он во второй раз потерял Эвридику? Перед ним был очень современный выбор, и он решил обернуться. Как бы выразилась в музыке суть этого выбора?

Дневник автора. Коринфский канал, ноябрь 1965 г.

Я гоню драконов,
Как гнали встарь.
А хозяин драконам —
Драконий господарь.

Эту песенку молча пел Одноглаз, когда мы спешивались. В первый раз в жизни я вместе с мелодией услышал слова. Я уставился на него, но он расседлывал ящера.

Небо было из синего стекла, и только на западе облака замазали его грязно-желтым. Драконы бросали на песок длинные тени. В грубо сложенном очаге светились угли. Нетопырь уже что-то кашеварил.

– Прибыли, – сказал Паук. – Перекресток Макклеллан и Мейн-стрит.

– Как ты понял? – спросил я.

– Бывал уж тут.

– А, точно…

До драконов в целом дошло, что остановка капитальная. Многие легли.

Скакун (в самом начале я его ругнул непечатным словцом, и за день оно прилипло, поэтому далее будем называть его Скакун), так вот, Скакун ласково потерся мне мордой о шею, отчего я чуть не слетел с ног. Потом он ткнулся подбородком в песок, подогнул передние лапы, а заднюю половину громыхнул вниз как придется. Так это делают драконы. Садятся, в смысле.

Я прошел шагов десять и подумал, что они последние в моей жизни. Обернул кнут вокруг пояса, подобрался поближе к еде, стараясь ни на кого не наступить, и сел. На ногах усталые мышцы – как мехи с водой.

Провизия и прочее были сложены кучей в стороне. Паук лег на нее и свесил руку. Я смотрел на его руку поверх огня: просто потому, что оказалась перед глазами. И я кое-что узнал о Пауке.