Вавилон-17. Пересечение Эйнштейна

– И мегаполис видел. – Он обвел рукой пески вокруг. – В общем, деревня растет, растет и становится городком. Потом городок вырастает в город, а город в мегаполис. Но то был городок-призрак. Это значит, он из очень давних времен, когда тут еще жили прежние люди. Он еще при них перестал расти. А потом дома развалились, трубы прогнили, ветер гоняет мертвые листья по улицам, кружит их у обломков фонарей. В таких городках есть заброшенная электростанция, универмаги, крысы, змеи… А еще самые гнусные и грязные выродки дюжины видов. Их натура настолько зла, что не может произвести нормальный мозг. Имей они мозги, они были бы гениями порока, разлагали бы целые миры и жили в бешеной роскоши. А так – копошатся в грязи мертвого городишки. Таких тварей у вас бы и в Клетку побрезговали посадить.

– И что ты за услугу ему оказал?

– Убил его отца.

Я нахмурился.

Паук поковырял в зубах:

– Папаша Кида был мерзостный трехглазый червь весом в полторы тонны. Убил сорок шесть человек – и это по меньшей мере. Меня пытался убить трижды: ядом, гаечным ключом и гранатой. Каждый раз промахивался и убивал кого-то другого. Он, правда, наплодил пару дюжин потомства, но гораздо больше народу отправил на тот свет. В хорошую минуту он отдал мне одну из своих дочерей. Собственноручно забил и освежевал. В городках со свежатиной туго. Он просто не ждал, что один из отпрысков, брошенных им и рассованных по Клеткам за тысячи миль, доберется до него из пустыни. Не ждал, что тот окажется преступным гением, психопатом и вообще существом иного порядка. Мы с Кидом повстречались в городке, где его папаша жил, как царь навозной кучи. Киду тогда было лет десять. Эту подробность я хорошо запомнил.

Я сидел в баре и слушал, как тамошний сброд старается друг друга перехвастать. В углу двое боролись на руках: кто проиграет, пойдет на ужин. И тут заходит этот тощий рыжий мальчишка и садится на кучу тряпок. Он редко подымал глаза, так что они все время были как за тонким золотым покровом. Кожа у него была белее мыла. Он смотрел, как борются, слушал треп и нарисовал в пыли какой-то узор большим пальцем ноги. Когда хвастали скучно, он чесал локоть и строил рожи. Когда завирались как следует, он замирал, опускал голову и сцеплял пальцы. Так слушают слепые. Когда байки кончились, он встал и вышел. Кто-то прошептал:

«Это был Кид Каюк!»

И все притихли. О нем и тогда уже шла слава.

Одноглаз чуть придвинулся ко мне. На Мегаполис спускался холодок.

– Потом и я пошел прогуляться, – продолжал Паук. – И встретил Кида. Он плавал в озере в городском парке.

«Эй, Паук-человек!»

Я подошел к краю озера и присел на корточки.

«Здравствуй, Кид».

«Паук, убей моего папашу».

Он ухватил меня за щиколотку. Я попытался освободиться. Кид медленно откинулся назад и, когда лицо ушло под воду, выдохнул пузырьками:

«Сделай мне маленькое одолжение, Паучок. Убей».

К его левой руке пристал листик.

«Как скажешь, Кид…»

Он встал. Мокрые волосы прилипли к лицу, сам тощий, белый и мокрый.

«Вот, говорю тебе: убей».

«Можно спросить почему?» Я отвел ему волосы ото лба. Хотел убедиться, что он настоящий: холодные пальцы на моей щиколотке, мокрые пряди под моими пальцами.

Он улыбнулся, хитрый, как труп:

«Можно».

Съеженные губы и соски, съеженная кожа вокруг когтей.

«В этом мире осталась жуткая прорва ненависти, Паук-человек. И чем ты сильней, тем больше чувствуешь память, что засела в этих горах, в этих реках, в морях и джунглях. А я силён! О, мы не люди, Паук! Жизнь, смерть, реальное, ирреальное – у нас они другие, чем у бедной расы, отказавшей нам этот мир в наследство. Детям говорят – даже мне говорили, – что, пока предки наших предков не пришли сюда, нас не заботила любовь, жизнь, материя, движение. Но мы здесь, и мы должны прожить прошлое, чтобы покончить с настоящим. Прожить, пропустить через себя все человечество. Тогда у нас будет свое будущее. Прошлое меня пугает. Поэтому я должен его убить – ты должен убить его за меня».

«Ты так связан их прошлым?»

Он кивнул:

«Развяжи меня, Паук».

«А если нет?»

Он пожал плечами:

«Если нет, убью тебя и всех остальных. – Он вздохнул. – На дне морском так тихо, Паук… так тихо. – Шепотом: – Убей его».

«Где он?»

«Он култыхает по улице, а мошки в лунном свете окружили его голову кольцом. Вот поскользнулся на струйке воды, что бежит из-под церковного колодца и вниз вдоль сточной канавы. Остановился, пыхтит, привалился к замшелой стене».

«Все, убит. – Я открыл глаза. – Я расшатал бетонную плиту наверху, она съехала…»

«Ну, бывай. – Кид с ухмылкой оттолкнулся от берега. – Спасибо. Может, и я тебе когда-нибудь пригожусь, Паук».

«Может быть».

Он канул в серебристую тину. Я вернулся в бар. Там жарили ужин.

Паук закончил. Помолчав, я спросил его:

– Ты, похоже, долго прожил в том городке?

– Дольше, чем готов признать. Если это можно назвать жизнью. – Он сел прямо и оглядел сидевших у костра: – Лоби, Одноглаз, ваш – первый дозор. Через три часа поднимете Ножа и Вонючку. Потом мы с Нетопырем.