Вавилон-17. Пересечение Эйнштейна

…спешно эвакуировать верхние уровни. Аварийный датчик показывает пороговый уровень радиации. Приборы точного измерения находятся…

Большинство слов было мне не по уму. Я ступнями разорвал листок пополам и руками – на четвертушки, высыпал бумажки дождиком на живот, взял мачете и стал баюкать себя музыкой.

В чем же суть благородной абстракции? Сперва передаются главнейшие черты изображаемого, а затем уже остальные, по мере убывания важности (таким образом, когда бы мы ни остановились, сделанное всегда будет по важности превышать несделанное). Для этого используются любые средства, способные произвести желательное действие, без оглядки на их формальную точность.

Джон Рёскин. Камни Венеции[30]

Стихотворение – машина, помогающая сделать выбор.

Джон Чиарди. Как говорится в стихах[31]

Прошло сколько-то часов – может, два, может, двенадцать. Я выкатился из-под стола и встал, кряхтя, зевая и почесываясь. Когда я вышел из комнаты, свет погас.

Я не пошел обратно, а двинулся дальше вглубь. В тоннелях полно проломов в верхние уровни. Буду идти, пока в один из них не проглянет утро, а там и вылезу. И вот полчаса спустя вижу метровую трещину в потолке, в трещине – утро и черные листья. Прыгаю. Ляхи у меня прыгучие.

Вылез наверх, цепляясь за осыпчивые края и смирные колючки. Споткнулся о лиану, но в основном справился нормально. Это чтобы не говорить «в целом». Снаружи было прохладно и туманно. Метров через пятьдесят блеснул плещущий край озера. Я пробрался сквозь заросли и вышел на пустой берег. За валунами начался гравий, потом песок. Озеро было большое. По одну руку хороший берег переходил в тростники, топи и прочую дрянь. За озером виднелась равнина, заросшая дроком. Я не знал, куда мне надо, но в болото не хотел и выбрал то, что лежало по другую руку.

– Хлёст, хлёст, щелк!

Я остановился.

– Хлёст!

В джунглях, совсем рядом, кто-то барахтался и боролся. Оно шло спазмами: та минута в драке, когда один почти выдохся. (Хшшшшш!) Любопытство, голод и дурная голова погнали меня вперед с мачете наголо. Я подобрался к каменному обрыву и глянул вниз.

На прогалине, одолеваемый цветами, погибал дракон. Колючки оплели его ноги, цветки разукрасили чешую. Он в который раз пытался оторвать их зубами, но они суетливо наползали снова, драли ему бока, хлестали по желтым мокрым глазам.

Дракон (вдвое больше Добри и с корявым клеймом в виде креста на задней ляжке) всеми силами защищал жабры и наружные легкие, трепавшиеся на шее. Он был почти обездвижен, но когда какой-нибудь цветок тянулся вырвать ему дыхалку, зверь яростно отбивался единственной свободной лапой. Он немало их покрошил, и взрытая земля была усеяна лепестками.

Крест означал, что, даже ошалев от страха, зверь меня не тронет: ящер, привыкнув к людям, делается для них неопасным и даже каким-то жалостным. Я спрыгнул вниз.

Цветок, подбиравшийся к зверю, от неожиданности – сссссс! – опорожнил воздушный пузырь в десяти сантиметрах от моей ноги.

Я рубанул, и он срыгнул нервной слизью. (В том смысле, что нервы у них – зеленая слизь.) Цветки охаживали меня по ногам колючками, но я уж рассказывал, какая у меня там кожа. Надо только живот беречь и ладони, а ногам ничего не будет. Я ухватил ступней цветок, въевшийся ящеру в плечо. Отодрал (кровавые зубки: клоц-клоц-клоц!), оттянул на стебле, подсунул клинок и резанул с подворотом – рраз!

По драконьей бочине потекли нервы.

Эти цветы как-то общаются (может, тоже инаким способом), и теперь они потянулись ко мне. Один вдруг поднялся на жутких штуках, которые у других растений называются «усы», и прыгнул на меня – ссссс! Пришлось покрутить клинком у него в мозгу.

Я крикнул ящеру, чтоб не робел, и сверкнул бравой улыбкой, – жаль, Кречет не видел: его школа.

Ящер рептильно простонал в ответ, мотнул гривой, задев мне руку, и хрустко прикусил цветок. Пожевал (из пасти свисали зеленые усы), решил, что невкусно, и выплюнул шипы. Я отодрал от него еще два цветка и освободил ему лапу.

– Сссссс…

Я глянул вправо, что было ошибкой, ибо атаковали слева.