Вавилон. Сокрытая история

– Выпить хочешь? – спросил Пенденнис. На столе имелся богатый выбор спиртного, от одного взгляда на все это у Робина голова шла кругом. – Наливай что пожелаешь. Мы никогда не можем выбрать одно и то же. Портвейн и шерри вон там… А, как я вижу, ты кое-что принес, так поставь на стол. – Пенденнис даже не взглянул на бутылку. – Тут есть абсент и ром… А джина осталось совсем мало, но можешь допить бутылку, он отличный. Еще мы заказали десерт у Сэдлера, так что угощайся, пока он не протух.

– Я только выпью вина, – сказал Робин. – Если есть.

Он редко пил вместе с однокурсниками, прежде всего из уважения к Рами, пока не изучил разницу между спиртными напитками, и не знал, что можно сказать о характере человека по тому, какой напиток тот предпочитает. Однако профессор Ловелл всегда пил за ужином вино, так что оно выглядело безопасным вариантом.

– Разумеется. Есть кларет, портвейн или мадера, если хочешь чего покрепче. Сигару?

– О нет, не стоит, но мадера подойдет, благодарю.

Наполнив бокал, Робин сел на свободное место.

– Так, значит, ты балабол, – сказал Пенденнис, откинувшись на спинку кресла.

Робин потягивал вино, стараясь перенять манеру Пенденниса. Как можно одновременно быть таким расслабленным и таким элегантным?

– Так нас называют.

– И чем ты там занимаешься? Китайским?

– Мандаринским, – ответил Робин. – Хотя я также изучаю японский и немного санскрит.

– Так ты китаец, да? – напирал Пенденнис. – Мы точно не уверены, выглядишь ты как англичанин, но Колин божится, что ты азиат.

– Я родился в Кантоне, – терпеливо сказал Робин. – Хотя могу назвать себя и англичанином.

– Я знаю про Китай, – вмешался Вудкомб. – «Кубла-хан».

На мгновение повисла пауза.

– Да, – сказал Робин, гадая, зачем тот это сказал.

– Это поэма Кольриджа, – уточнил Вулкомб. – Произведение с восточным духом. И все же очень романтичное.

– Как интересно, – сказал Робин, изо всех сил пытаясь быть вежливым. – Нужно будет прочитать.

Снова установилась тишина. Робин чувствовал, что должен поддержать разговор, и попытался задать встречный вопрос.

– Так чем вы все собираетесь заняться? В смысле, когда получите диплом?

Они засмеялись. Пенденнис подпер рукой подбородок.

– Занятие, – протянул он, – такое пролетарское слово. Я предпочитаю жизнь ума.

– Не слушай его, – сказал Вулкомб. – Он до самой смерти будет жить у себя в поместье и мучить гостей своими философскими разглагольствованиями. Я стану священником, а Колин – юристом. Милтон будет врачом, если заставит себя ходить на лекции.

– Так ты не получишь здесь никакой профессии? – спросил Робин Пенденниса.

– Я пишу, – заявил тот с хорошо рассчитанным безразличием: так закрытый человек выдает крупицы информации в надежде, что станет предметом обожания. – Пишу стихи. Пока что у меня их немного…

– Покажи ему! – вскричал Колин как по команде. – Покажи. Они такие глубокие, Робин, только послушай…

– Ладно. – Пенденнис подался вперед с деланой неохотой и потянулся к стопке бумаг, которые, как понял Робин, все это время лежали на журнальном столике. – Итак, это ответ на «Озимандию» Шелли[41], это стихотворение, как вы знаете, является одой неумолимому времени, которое несет опустошение всем великим империям и их наследию. Только я утверждаю, что в современную эпоху наследие можно создать надолго, и в Оксфорде на самом деле есть великие люди, способные выполнить такую монументальную задачу. – Он откашлялся. – Я начал с той же строки, что и Шелли: «Я встретил путника; он шел из стран далеких»…

Робин откинулся назад и осушил остаток мадеры. Прошло несколько секунд, прежде чем он понял, что стихотворение закончилось и от него ждут похвалы.

– В Вавилоне мы переводим поэзию, – туманно сказал он, поскольку не мог придумать ничего лучше.

– Конечно, это не то же самое, – сказал Пенденнис. – Перевод поэзии – занятие для тех, у кого недостаточно собственного творческого огня. Приходится довольствоваться тенью чужой славы, переписывая чужие работы.

Робин фыркнул.

– Мне так не кажется.

– Откуда тебе знать? – возразил Пенденнис. – Ты же не поэт.

– Вообще-то, я думаю, – Робин потеребил ножку бокала, а потом все-таки решил высказаться, – что переводить гораздо труднее, чем сочинять, во многих смыслах. Поэт волен говорить что пожелает, может выбрать любой лингвистический прием из своего языка. Выбор и порядок слов, звучание – все это имеет значение, без одного элемента все стихотворение разваливается. Вот почему Шелли пишет, что переводить поэзию так же разумно, как бросать фиалку в тигель[42]. Переводчику следует быть переводчиком, литературным критиком и поэтом одновременно, он должен свободно читать оригинал и понимать все нюансы, передать смысл с максимально возможной точностью, а затем перестроить перевод в красивую структуру на своем языке, которая, по его мнению, соответствует оригиналу. Поэт бежит по лугу без оглядки. Переводчик танцует в кандалах.

К концу этой речи Пенденнис с друзьями пораженно уставились на него с разинутыми ртами, как будто не могли понять, что теперь с ним делать.