Вавилон. Сокрытая история

Он стиснул зубы от боли, пытаясь вспомнить, какие полезные советы почерпнул из приключенческих романов. Нужно продезинфицировать рану спиртом. Робин порылся на полках, пока не обнаружил полупустую бутылку бренди: рождественский подарок Виктуар. Он капнул его на руку, зашипев от боли, а затем сделал несколько глотков. Потом нашел чистую рубашку и разорвал ее на бинты. Робин плотно обмотал руку, придерживая ткань зубами, – он читал, что давящая повязка помогает остановить кровотечение. И больше он не знал, что предпринять. Может, просто подождать, пока рана затянется сама?

Голова плыла и кружилась от кровопотери, а может, и от бренди.

«Нужно найти Рами, – подумал он. – Найди Рами, он поможет».

Нет. Тогда он втянет Рами в это дело. Робин скорее предпочел бы умереть, чем подвергнуть Рами опасности.

Он сел, привалившись к стене и задрав голову к потолку, и несколько раз глубоко вдохнул. Он просто обязан пережить эту ночь. Для перевязки потребовалось несколько рубашек – значит, придется идти к портному, придумывать какую-то историю о катастрофе с бельем, – но в конце концов кровотечение удалось остановить. Вконец обессилев, он упал на пол и заснул.

На следующий день, промучившись три часа на занятиях, Робин отправился в медицинскую библиотеку и порылся на полках, пока не нашел справочник полевого врача. Затем он отправился на Корнмаркет, купил иголку с ниткой и поспешил домой, чтобы зашить рану.

Он зажег свечу, простерилизовал иглу над пламенем и после нескольких неловких попыток сумел продеть нитку. Потом сел и приставил острие игры к саднящей ране.

Но он просто не мог этого сделать. Он подносил иглу к ране и тут же отдергивал ее, предвкушая боль. Робин достал бренди и сделал три глубоких глотка. Выждал несколько минут, пока спиртное растечется по желудку, а в руках и ногах начнется приятное покалывание. Именно такое состояние ему и было нужно – слегка притупить боль, но еще хорошо соображать, чтобы зашить себя. Он попробовал еще раз. Теперь стало легче, хотя приходилось останавливаться и затыкать рот тряпкой, чтобы не закричать. Наконец он наложил последний шов. На лбу у него выступила испарина, по щекам текли слезы. Каким-то образом он нашел в себе силы оборвать нить, завязать шов зубами и бросить окровавленную иглу в раковину. Затем он рухнул на кровать и, свернувшись калачиком, допил остатки из бутылки.

В тот вечер Гриффин не появился.

Робин понимал, что глупо ждать от него вестей. Узнав о случившемся, Гриффин, скорее всего, заляжет на дно, и по веской причине. Робин не удивился бы, если бы Гриффин пропал на весь триместр. И все же его переполняла черная обида.

Он же предупреждал Гриффина, что так и будет. Рассказал в точности обо всем, что видел. И этого можно было избежать.

Робину хотелось поскорее встретиться с ним, наорать на него, сказать, что предупреждал, а Гриффину стоило прислушаться. Что если бы Гриффин не был таким высокомерным, у его младшего брата не возник бы уродливый шов на руке. Но встречи все не было. Гриффин не прислал записку ни на следующий вечер, ни после. Он как будто исчез из Оксфорда, не оставив следа, и Робин не знал, как связаться с ним или с «Гермесом».

Он не мог поговорить с Гриффином. Не мог довериться Виктуар, Летти или Рами. Эту ночь ему пришлось провести в одиночестве, жалко хныча над пустой бутылкой, потому что вся рука пульсировала болью. И впервые с тех пор как он приехал в Оксфорд, Робин почувствовал себя по-настоящему одиноким.

Глава 11

Однако мы рабы и трудимся на чужой плантации; мы ухаживаем за виноградником, но вино принадлежит хозяину.

Джон Драйден. Отрывок из предисловия к его переводу поэмы «Энеида»

До конца второго и даже третьего триместров Робин не виделся с Гриффином. По правде говоря, он едва ли обратил на это внимание: учиться становилось все труднее, и у него просто не было времени на сожаления.

Пришло лето, хотя это было вовсе не лето, а скорее ускоренный триместр, и целыми днями Робин зубрил слова на санскрите для экзамена, назначенного за неделю до начала следующего триместра. Затем он перешел на третий курс, который принес привычную изнурительность Вавилона, но не его новизну. В том сентябре Оксфорд потерял свое очарование; золотые закаты и ярко-голубое небо сменились бесконечной прохладой и туманом. Постоянно лил дождь, а штормовые ветра казались необычайно злыми по сравнению с предыдущими годами. Зонтики постоянно ломались. Носки всегда были мокрыми. Греблю в этом триместре отменили[52]. Никто не возражал. Ни у кого больше не было времени на спорт.