Вавилонская яма

Появившись через час оперативник в белой рубашке взял паспорт Гордина и повел его на третий этаж вместе с вещами, где два часа задавал ему все те же глупые (с точки зрения задержанного несправедливо) вопросы о генеральном директоре и его дальнейшем пути, о девушке и её дальнейшей судьбе и наконец заполнил якобы со слов Гордина объяснение, которое читать без смеху было невозможно. И не только потому, что оно пестрило грамматическими ошибками, а потому, что не было ни логики в сцеплении фактов, ни намека на повод задержания. Гордин был вынужден перечислить свои передвижения в течение неудачного дня до момента задержания. Он судорожно вспоминал, что вроде бы, лучше ничего вообще не подписывать, но расслабился, испугался раздразнить опера, хотел побыстрее освободиться и подписал весь этот бред о своих передвижениях в течение июльского жаркого уже во всех смыслах дня. Его не обыскивали, только опер Кожемяка осмотрел в своем кабинете содержимое сумки и "дипломата", стараясь ничего не касаться своими руками. Он довольно долго бурчал недовольно, что Гордина не наблюдали, предоставив относительной свободе до прихода Никифора Викторовича. В его кабинет постоянно входили и выходили коллеги, практически юноши, преисполненные необыкновенной важности и значимости в собственных глазах. Речь их была убога, примитивна как по форме изложения и словарному запасу, так и по мотивам языковой коммуникации. Они были озабочены прежде всего своими бытовыми проблемами, планировали предстоящий вечер, как лучше "оттянуться", кого бы "трахнуть", быстро пронюхав, что Кожемяке попался в руки странноватый субъект "писатель", они повторяли это определение прямо ему в лицо, словно бы слово это было синонимом слова "прокаженный", третируя Гордина своим видом и обращением и обронив пару раз уничижительные фразы по адресу прессы вообще и жидов в частности. Определенно, из-за аристократической картавости и родовитости происхождения Гордин казался им разбогатевшим евреем-выскочкой, перетрахавшим при помощи своего, конечно же, толстого бумажника всех лучших девочек столицы, отказывавших им в этом приятном занятии по причине отсутствия наличных, хотя они ого-го какие жеребцы. Впрямую денег у него не вымогали, хотя в разговорах по телефону за соседним столом у коллег Кожемяки мелькали неприкрытые намеки на участие в "отмазке" то родни, то соседей, мол, все можно решить при хорошем взаимопонимании.

Ужасна наша юридическая безграмотность. Будучи на своей собственный аршин законопослушным гражданином, Гордин и думать не мог, что его в трезвом уме и здравой памяти арестуют, подвергнут насильственному заточению. И действительно - легко. Ну, понятно, в пьяной драке или случайной аварии, вообще, в России от сумы и от тюрьмы не зарекается никто. Но вот сейчас от Гордина требовали признания в какой-то ерунде, чепухе на постном масле, мол, он хотел познакомиться с женщиной, а она дала ему отлуп, а он рассердился и хотел догнать незнакомку, а у него плохо в семье, плохо с женой, у него бесконечные сексуальные комплексы и проблемы, а не состоит ли он на учете у психиатра... Гордин был поглощен с одной стороны своим внутренним состоянием полуступора, с другой стороны - изучением нового желанного для него мира. Ему последний месяц постоянно снились, как оказалось, вещие сны, он пытался писать повесть "Гордиев узел", но путался в неизвестных ему реалиях, он не мог выстроить должным образом занимательный сюжет, не знал главное, как заканчивается заточение, ведь во сне он-таки устроился в камере, плохо ли, хорошо, но ему было понятно, что чувствует человек, очутившись изолированным от обычной жизни, затворенным за стальной дверью то ли с зарешетченным, то ли с сейфовым оконцем. А с него требовали признания. Признания в том, чего не было, чего он не совершал. Впрочем, издевательство было достаточно сдержанным, без излишеств, аккуратным, видимо, журналистская "ксива" все-таки сдерживала мучителя.

Гордин сначала недоумевал, потом надеялся, что раз его личность установлена, его через три часа отпустят, этот-то срок он знал и помнил, зря что ли он прочел не одну дюжину романов Николая Леонова, Данила Корецкого и Александры Марининой, эдакой русской Агаты Кристи, ведь документы у него в полном порядке и вины он за собой не чувствовал и конкретного обвинения ему не предъявляли, а жали на то, что надо помогать милиции в её нелегкой работе, что можно было истолковать не только двояко, а с множеством любых психологических и экономических нюансов.