Вавилонские ночи

Итак, сначала шум — он сразу оглушает, заставляя съежиться, хотя ты еще не успел высунуть ногу из машины. Ты скользишь по сиденью, и, если ты крупный мужчина, то у тебя никаких шансов выбраться грациозно и с достоинством. Ты рискуешь выставить наружу ногу, а потом стараешься высунуть голову так, чтобы попутно не вышибить из нее все мозги и не разрушить прическу. Нужно двигаться помедленнее, плавнее, но хочется сейчас только одного — поскорее покончить с этим: просто дайте мне выбраться из этой проклятой тачки, не ударив в грязь лицом, — хотя, казалось бы, чего бояться, ведь это случается с тобой постоянно.

Внезапно ты каким-то образом оказываешься стоящим на красной ковровой дорожке и понимаешь, что твои проблемы только начинаются. От заветных дверей тебя отделяет чуть ли не полтора километра и несколько сотен зевак, так что шансы добраться туда, не влипнув попутно в какую-нибудь передрягу, исчезающе малы. Тебя заливает ярчайший свет, и твои глаза никак не могут к нему приспособиться, всё, что дальше полуметра, расплывается в смутное пятно. И тут же — словно тебе недостаточно всего вышеперечисленного — вокруг раздается несмолкаемое «клик-клик-клик-клик» похожих на стаю насекомых фотокамер и «щелк-щелк-щелк-щелк» вспышек, — стоит только глазам чуть-чуть привыкнуть к свету, как тебя тут же непременно ослепит такая вспышка.

Ты ощущаешь свою полную беспомощность. Впрочем, тут тебя посещает утешительная мысль, что охотятся они вовсе не за тобой, — они пытаются поймать Красивых и Знаменитых и запечатлеть их для остального, пребывающего в напряженном ожидании мира, и тебе даже отчасти стыдно, что твоя никому не известная задница тоже попадает в кадр. К счастью, окончательно озвереть ты не успеваешь — ее пальцы касаются твоей руки, и ты чувствуешь едва заметное ободряющее пожатие. И ты стоишь и ждешь, когда же наконец все эти люди, стоящие перед тобой, сдвинутся вперед.

Ждем.

Шагаем.

Ждем.

Шагаем.

Ждем…

Она что-то говорит тебе, но ты не можешь разобрать слов, просто видишь, как шевелятся ее губы. Она улыбается тебе, и ты читаешь в ее глазах: «Понимаю, ощущения ужасные, но скоро все закончится, поверьте».

Ждем.

Шагаем.

Шагаем… Шагаем… Шагаем…

Ты наконец подходишь к ступенькам и думаешь: «Уж здесь-то я точно облажаюсь».

На ступеньку вверх.

Ждем.

Вверх.

Ждем…

Большая часть пути уже позади, до дверей остается всего метр с небольшим. Теперь от тебя требуется только не запутаться в собственных ногах и не рухнуть, сбив несколько метров дам и господ, стоящих сзади, как кегли в боулинге. И вот…

Все закончилось. Ты проходишь в двери, ты внутри, в безопасности.

А ведь нужно еще пережить этот гребаный фильм.

— Вы в порядке? — интересуется она.

— Ага, в полнейшем. Не хотите ли вернуться и повторить еще разок?

Они проходят в зал и усаживаются, ряд перед ними предназначен для Андрея и продюсеров. Андрей прошел к своему месту и прежде чем сесть испепелил Анну взглядом. Та принялась напевать: «На огне жарятся каштаны…»[55] — так, чтобы он слышал. К его чести, Андрей проигнорировал ее выходку. Свет в зале погас, и Анна нащупала в темноте руку Шпандау.

Что самое страшное — фильм оказался хорошим.

Даже так: это был лучший фильм из тех, что они успели посмотреть.

Да что уж там, давайте смотреть правде в глаза: это был лучший фильм из тех, что они видели за последние годы.

Шпандау ожидал, что фильм окажется полной фигней. Даже хотел этого. Наслушавшись, как Анна отзывалась о других фильмах Андрея, Шпандау ждал напрасно потраченной пленки, очередной скучной и претенциозной пустышки, снятой скорее для обсуждения в Сорбонне, чем для того, чтобы это действительно кто-то смотрел. Андрей был кумиром европейских интеллектуалов, кто бы мог подумать, что талантливый засранец вдруг изменит своим привычкам и сделает очень простой, эмоциональный и красивый фильм, да еще на тему, которая так и создана для пафосных умствований — о жизни русского художника-авангардиста? В фильме даже присутствовал — вы не поверите! — юмор.

Это было блестящее кино, и Шпандау так и подмывало найти какой-нибудь тупой предмет и измолотить выскочку до полусмерти. По какому праву этот гнусный засранец снял нечто настолько чистое и безупречное? В этом была чудовищная несправедливость. Шпандау на ум пришла история Моцарта и Сальери — та, что была изложена в пьесе «Амадей»[56]. Что это за Бог такой, если он отмерил великий дар недостойному?

Ситуация сильно ударила по присущему Шпандау демократизму и чувству справедливости. Он оказался в странном положении: Андрей раздражал его тем больше, чем меньше неприязни вызывал. Приходилось сделать неутешительный вывод: должно же быть в человеке, способном снять такую картину, хоть что-то окупающее его недостатки. Теперь Шпандау понимал, чем русский режиссер мог привлечь Анну. И совершенно не исключено, что ее все еще к нему тянет.