Важенка. Портрет самозванки

Комендантша заворчала что-то под нос, типа “ну вот, хорошо”, тускловато улыбнулась, здороваясь. Важенка нежно продела руку под локоть матери. Светилась от радости — разве будет нелегал разгуливать по коридорам с родимой матерью? Списки отчисленных уже с лета у Жанны, и каждую неделю она допекает их комнату: где эта Важина? почему не выписалась? домой уехала? никого не предупредила? даже за обходным не пошла?

Нет, Жанна Ивановна, не пошла!

В Ангарске Важенка была прописана в комнате бабушки, которую вот уже три года сдавали семье молодых специалистов. Бабушка ведь жила с ними. В личном деле на факультете значился только этот коммунальный адрес, никакого телефона указано не было. Потому, если и написали из деканата страшное письмо, его бдительно поджидала инженерская семья, лояльная к Важенке.

В комнате все показывала, рассказывала: вот моя кровать, здесь у нас посуда сушится, втроем, да, еще одна девочка, Саша, придет потом.

— Чисто вроде, молодцы! — устало улыбнулась мать, снимая пальто.

— Так я полы только помыла, — горделиво поведала Дерконос, которая с интересом следила за происходящим.

— Я ведь чего только не думала, когда Ира не приехала, — делилась с Дерконос мать, аккуратно ощупывая свежую завивку. — Выгнали, думаю. Боится сказать. Я переговоры на десять минут закажу, а она мне через пять — пока, мам. Чего “пока”-то…

Дерконос фальшиво хихикала, как всегда, махая пухлой рукой, что, вероятно, означало — да какое там выгнали, ее выгонишь! Ну, хотя бы так, — краем глаза следила за ней Важенка, нарезая сало, привезенное матерью. Жаль, что у Дерконос, по всей видимости, даже в мыслях не было куда-нибудь ненадолго исчезнуть.

Важенке не верилось, что рядом на щербатой тарелке, спертой из буфета, в кружок и один посерединке лежат с тихим сиянием домашние блинчики с яйцом и луком, перелетевшие к ней за тысячи верст от бабушкиной сковороды. Она даже осторожно потрогала их загорелую ноздреватую кожу — привет, бабуля! — чем рассмешила мать и, кажется, растрогала.

На самом деле она дико нервничала и поторапливала с едой, чтобы уже отвезти мать к сестре какой-то сослуживицы на Чайковского, у которой она должна была остановиться.

— Мне просто расчетную обещали до утра, готовую, хочу все списать, чтобы потом только свои значения подставлять, — говорила Важенка скороговоркой, потому что при Дерконос вралось без вдохновения, на троечку вралось. — Поехали уже, не ночью же потом все писать.

— Доча, может, я сама как-нибудь доеду, — пугалась мать. — Вон Марина говорит, что в метро ветка прямая, тут недалеко. Сколько? Вон, две остановки.

— Я не отпущу тебя одну, — отвечала Важенка. — Допивай спокойно. Есть еще время.

— Так а может быть, тут поселитесь? У нас ночь рубль где-то стоит, не так уж и дорого, и к Ире поближе. У коменданта всегда есть пустые комнаты.

— Ой, я, наверное, рубль потяну — растерялась мать. — Чем у чужих людей-то, а, Ир?

Вот сука, ахнула про себя Важенка. Что ж такая тупая-то, а? Ей захотелось убить Дерконос, своими руками задушить за редкую глупость, почти кристальную: ведь первое, что спросит комендантша сейчас у матери, это паспорт; первое, что прозвучит после просьбы о комнате, — это навязшая в зубах фамилия!

— Пойдем вместе спросим, — мирно предложила она Дерконос.

Было понятно, что ее нельзя оставлять наедине с матерью даже на миг — ведь проколется на ровном месте, дура потому что. В коридоре Важенка замахнулась на нее, выругалась, но что толку — как попугай твердила, что не подумала просто.

От смерти Дерконос спасло только то, что комендантша уже ушла.

* * *

На Чайковского в большой коммуналке жили целых две сестры материной сослуживицы. В двух соседних комнатах. В той, что попросторнее, — младшая, Муся, с двумя детьми, модница-домохозяйка, живущая на частные уроки музыки и деньги мужа, вкалывающего где-то в Оймяконе. Жеманная и незлая.

— Ирочка, я вот тут маме раскладушку за шкафом поставила. Живите сколько надо. Знаете, Ирочка, вы почти не отличаетесь от ленинградок, непохожи на провинциалку.

— Спасибо за комплимент. Как бы мне еще через это “почти” перемахнуть, — рассмеялась Важенка, с удовольствием наблюдая, как розовеет Муся.

Она и сама знала, что хорошенькая. Загорелая еще с лета, постриженная Ларой под мальчика, в вязанном по заграничному журналу свитере Таты с бордовыми и серыми полосами, в ушах качались улетные серьги, похожие на шестигранные болты.

Втайне она изумлялась этому незамутненному питерскому снобизму: далеко ли коммуналка от общаги уехала, а туда же — ах, провинция, а вот наши ленинградские девочки… В параллельной группе их было пять, и все как на подбор отличницы, собачницы, тихони, схемы вышивок на переменах, сальные волосы. Безрукова шептала на лекциях: “Может быть, у них горячей воды никогда нет?” — пока Важенка беззвучно стреляла из карандаша по пяти жирным головам впереди. Разные ленинградки бывают.