Важенка. Портрет самозванки

У старшей, пятидесятилетней Ритки, узкая комната с эркером в три окна и красавец-любовник двадцати пяти лет отроду. Он работал на каком-то заводе, откуда, по Риткиным словам, однажды приходили к ней влюбленные в него юные девы, кусали губы, ломали руки — что в вас такого, чего в нас нет? “Вот у этого порога и ломали”, — задыхается в сигаретном дыму Ритка от хохота и кашля.

Ритка маленькая, кривоногая, с огромными сизыми глазами, обведенными яркой черной чертой. Дьявольскому обаянию тесно в ее теле, высохшем от портвейна. После работы Олег и Ритка неслись домой через магазин, приходили счастливые, влюбленные, погромыхивая бормотухой, тащили Важенку к себе — на минуточку! Мать не звали.

Видимо, минуло то их время, где только постель и разговоры, где никто не нужен, целый мир отменяется. Теперь им понадобился зритель. Юная, веселая студентка годилась на эту роль. Важенку приглашали под портвейн полюбоваться невиданной любовью.

Опасаясь матери, лишь пригубливала.

— …а вечером захожу в подъезд с кавалером, а он стоит. Я прошла, поздоровалась, думаю, где я его видела. И потом почти каждый вечер. В наш звонок блямкнет, выйду — никого, а на полу ромашки, или между перилами засовывал…

Олег, огромный, светловолосый бородач, похожий на древнего русича, улыбается хорошо. Смотрит с нежностью. Звенят бокалы. В честь Ритки с Олегом.

Они с удовольствием слушали рассказы Важенки об общаге. Дерконос, конечно, в любимицах. Обожали историю про эмалевый перстень.

— Такой же, но по пятьдесят, — хохотала до слез Ритка, — по пятьдесят, но вчера, но очень большой…

— И как человек не понимает, что все ему вернется, все эти выкрутасы, — сокрушалась довольная Важенка.

— Не, не вернется! — вытирая слезы, спокойно сказала Ритка. — Возвращается тем, кто что-то соображает, кто отвечает хотя бы за свою жизнь. А за вами Бог даже еще не приглядывает, ну, может, так, одним глазком, вы ему пока неинтересны, желторотые, вот еще, следить за вами. Он и наказывает, и награждает только тех, кто дорос до этого.

— А если под трамвай попасть или в лотерею выиграть, это что? Разве не наказания, не награды?

— Случайность. Без Божьего провидения, уверяю тебя. Еще не люди вы. Борьба в ваших душах и за ваши души тоже. Демоны с ангелами бьются за вас. Как, что будет — неизвестно. Твоя Дерконос еще может стать вполне приличным человеком.

— И я, что ли, не человек?

— Ну да. И с тобой еще толком не ясно, как оно там сложится, — шутит Ритка или всерьез, непонятно.

— Оле-е-ег, — обиженно тянет Важенка, поворачивается к нему.

— Да кого ты слушаешь! Сейчас она наговорит, — он смеется, обнимает ее за плечи. — Правильная девочка, хо-ро-о-о-шая.

Важенка почти сложилась в его ручищах. Ритка не смотрит на них.

— Я ведь не держу вовсе. Да пожалуйста. Молодых вон пруд пруди, — машет в сторону эркера, за которым, по-видимому, и толпятся все эти молодые. — Так ведь не уходит.

Олег подтверждает кивком — нет, не ухожу.

— И ничем таким не держу. Все эти штучки теперь, камасутры, в рот, не в рот, я — нет, не приемлю! Чего ты покраснела-то? Можно и в нормальных человеческих позах так пропасть, что сердце замрет… потом снова, — Ритка сияет огромными глазами в Олега, толкает его бокал своим.

— Вот ножка, всем ножкам… — немного поспешно перебивает Олег и за щиколотку задирает Риткину сухую лапку наверх.

Та, хрипло смеясь, валится навзничь на тахту, удержав в руке вино. Тапочек на танкетке с грохотом падает на паркет.

В звоне бокалов немного печали. По будущей неминуемой боли.

— Пьянчужки они, — шепчет потом мать за шкафом. — В понедельник любит, во вторник — губит, бросит он ее.

* * *

Мать словно потерялась в большом городе. В глупом берете с начесом, не нахмуренная, но беспомощная, она впервые не страшна Важенке, точно выцвела в ней прежняя угроза, сошла на нет. Дело даже не в чужих стенах, размахе улиц, а в том, что они — на территории Важенки, уже хлебнувшей, распробовавшей свободу. Мать отступила, как вода, не давила больше. Временами казалось, что она даже любуется ею — мам, ты чего? — только учись, доча, только учись! А вот долдонство “учись, доча” не оставляло ни малейшей надежды на прощение, если вернется однажды покаянная Важенка домой.

Однажды в детстве мать после долгих уговоров позволила ей поехать в Иркутск на каникулы со всем классом. Утром в день отъезда, пока Важенка умывалась, она залезла к ней с проверкой в портфель. Нашла тетрадь с тремя тройками, не за четверть даже, так, рядовые проверочные, запрятанные поглубже от ее глаз. Она кричала, как чайка, билась с этой тетрадью в руках, ткнула ею два раза в лицо, больно сплющив нос, и Важенка помнит запах внутри тетради. Ударила кулаком о стену и уронила лоб на этот кулак. Взвизгивала: скатится же, мерзавка, скатится! Потом выпрямилась, поджала губы: вернешься — поговорим! Не обняла на прощание. Все иркутские весенние дни были отравлены ее словами.

Нет пути домой, его нет.