Важенка. Портрет самозванки

— Ты меня спрашиваешь? Когда приказ об отчислении вышел, с того момента. Думаю, что сразу после сессии. У меня у дружка сына отчислили и в июле уже призвали. У тебя в конце октября, значит, срок. Ты вообще в деканате не появлялась? Ты сходи-сходи, документы забери — ничего тебе не будет, скажешь, к матери летала, болеет сильно, все лето там с ней. Отдадут как миленькие. Им-то чего? Им уже дела до тебя нет. Выпишешься, на работу устроишься с общагой по лимитке. На овощебазу, куда ты там хотела. А летом снова в институт.

— Да, надо, — мятный дым уплывал в приоткрытую дверцу. — А меня милиция может теперь искать? После облавы этой. Им же из деканата наверняка напишут, что я больше у них не числюсь.

Аркадий внимательно на нее посмотрел, пожал плечами.

— Да на фига ты им? Ну, внесут в какие-нибудь черные списки. Просто старайся ментам не попадаться, а то по фамилии, году рождения пробить могут. Ну, чего тебя так колбасит? Побелела вон. Нормально все будет, не затягивай просто. Да и после четырех месяцев сначала предупредить должны, три раза трудоустраивают вроде. Только потом суд. А-а-а, нет, ты же приезжая, — он ударил по нарядной оплетке руля. — В двадцать четыре часа тебя должны выслать в твой город. Ну, это после четырех месяцев.

— Спасибо, — мрачно поблагодарила Важенка. — Я пойду, Аркадий.

Он замер ненадолго, все еще не веря, что она не интересничает, а правда хочет от него уйти. Потом двинул сигарету в уголок рта, потянулся к бардачку мимо ее груди. Вытащил оттуда блокнот.

— Слушай, — он принялся что-то быстро писать в нем. — Я что сказать хочу. Я женат, конечно, двадцать лет душа в душу. Любовница молодая, я ей квартиру, кстати, снимаю. Но ты, Ирина, мне понравилась, такая ты… оригиналка. Необычная девушка. Вот мой номер телефона, позвони мне, слушай. Будут проблемы какие, звони. Ну, или так просто.

Кажется, он сожалел, что она ускользает. Важенка опустила ресницы, взяла протянутую бумажку, махнула ему напоследок.

— Щас тебе, ага. “Любовнице квартиру снимаю… маладой”, — передразнивала его, взбираясь по лестнице. — Старый пердун.

Ритка с беломориной в зубах широко распахнула двери. Ждем тебя, дорогая! За ее спиной маячила соседка Анна Арнольдовна с облупленной кастрюлькой в руках.

— Анна Арнольдовна, ничего интересного, проходим, — не поворачиваясь к соседке, чеканит Ритка.

— Риточка, вы попозже поможете мне составить письмо? — шелестит Анна Арнольдовна.

Ритка обещает. Письмо вечное, так как бабуля — шизоид, по выражению Олега. В жалобе, которую она пишет в органы, всегда одно и то же: “В 1946 году я отказалась сожительствовать с генералом-майором танковых войск… теперь он в качестве отмщения светит мне лазером из окон здания напротив по ул. Чайковского…”

Озябшая Важенка тараторила про мужика на “семёре”, про мать — ой, ну уехала и уехала, все уже. Она так рада теплу, этой узкой комнатке с эркером, ее странным обитателям, белому вермуту “Экстра”. Олег красиво шевелит струны гитары: “Ах, бедный мой Томми, бедный мой Том, о-е-е-е, твой парус оборван, в трюме пролом…”[3]

Дружно сдвинули стаканы.

— А ты знаешь, кто мы? — Ритка даже дрожит от какой-то новой идеи, которую собирается обрушить на нее.

— Ты — Рита, он — Олег, если вкратце, — у Важенки блестят глаза.

Ритка сует ей под нос родимое пятно на руке, по форме отдаленно напоминающее заглавную “Ж”. Жестом приказывает Олегу закатать рукав. Точно там же на сгибе локтя у Олега татуировка, полностью повторяющая контуры пятна. Важенка вытаращила глаза, с трудом соображая, кто тут за кем “пятнался”.

— Это значок “сандзю”, — Ритка забрасывает тощую ногу на ногу, оправив халат, сильно затягивается. — Мы — родители Льва Абалкина.

Важенка смеется: кто это? Тут же вспоминает “Жука в муравейнике”.

— А сколько вы до меня выпили? — она еще кокетничает, смотрит на ножки трюмо, к которым обычно ставят пустые бутылки.

— Ты думаешь, где Странники брали эмбрионы для подкидышей, у? Мы с Олегом в январе контактировали с ними. Ржет, главное. — Ритка буквально набрасывается на нее с этой галиматьей. — Знаешь, каково это — быть родителями ребенка, судьба которого тебе известна наперед. Мы ведь сознательно на это пошли. Им нужен был год, зеркальный 2138-му. Две последние цифры.

Олег серьезно кивает, а у Важенки — шарики за ролики. Все труднее хихикать.

— А почему не 1683-й, например?

А Ритка уже про временные сдвиги и разломы, про теорию относительности. Довольно бойко. Важенке неинтересно и очень хочется сказать: не гони, а! Но вежливость к старшим… А еще где-то внутри она понимает, что это плата за тепло, за вермут, за потеху.

“Прощай, Дженни, прощай, не грусти. Меня ты, Дженни, не жди…”