Важенка. Портрет самозванки

Важенка опустила голову и заплакала. Слезы летели вниз, оставляя пятна на светлой синтетике коленей, потек нос. Докторша смотрела недолго на ее макушку, потом подсунула туда, в ее горе, кусочек марлевой повязки вместо носового платка.

В последний день октября Важенка встала сразу, как только девочки ушли в институт. Дальше тянуть с деканатом было нельзя. Ни на исправительные работы, ни на поселение Важенка не собиралась. Коваленко приводил ей яркие примеры отщепенцев, живших на нелегалке уже по году. А один “дух” на третьем и того дольше косит, родичам втирает, что все нормалёк, учусь, они ему денежки, как тебе мать, высылают.

Но это была не жизнь. Важенка мечтала отряхнуться от страха, зажить обычной средней жизнью, принадлежать какому-то порядку, есть, спать, подниматься по будильнику, гудку, колокольчику, только чтобы не выпирать, не чувствовать собственную неприкаянность, ненужность. Встроиться в систему, не бояться больше высоких входных дверей, смело откидывать в лицо вахтеру корочку пропуска, где бы он ни сидел, хоть на Пряжке или в Скворечне, куда звали ее санитаркой, там даже комнату через пять лет можно получить.

Но что-то выло в ней от близкой тоски повседневности. Она пыталась рассказать это Безруковой и Тате, Тучковой, но не умела сформулировать свое отчаяние. “Ведь так все живут!” — удивлялась Безрукова. “А я тебе о чем!” — восклицала Тата. “Не надо ставить свою жизнь в зависимость от природы, погоды, кучки мудозвонов у руля. Разные вещи”, — загадочно смеялась Тучкова. Из всех ответов только безруковский помогал жить дальше — узаконенная, отвешенная всем одинаково мышиная жизнь.

…В то утро в буфете она долила стакан сметаны томатным соком и перемешала — знаменитая болтушка в политеховских столовках. Но через три минуты уже неслась к туалету, сраженная неожиданным приступом дурноты.

Подавленная, долго теребила в комнате бахрому безруковской скатерти, приглаживала ладонью ее плюш, смотрела в одну точку, прислушиваясь к этой особенной тошноте, к незнакомому головокружению. Разделась. Подрагивая от страха и отвращения, долго осматривала свое тело в высоком зеркале на торце шкафа.

Вместо деканата пошла к гинекологу, понимая, что сейчас ей больше всего нужна ее общажная прописка и время. Ну, не начинают на новом месте с аборта.

* * *

Ранним темным утром долго ждали на улице, перед входом в подвал приемного покоя. Переминались от холода, под ногами скрипел первый снег. По привычке занимали очередь. Кто-то тихо призвал:

— Девочки, зачем очередь-то? Там все равно все заново после гардероба.

— Там списки. Вызывать будут по спискам.

Незаметно жались друг к другу в этой ненужной очереди — все потеплее в стылом закутке двора. Мимо прогрохотала тележка с пронумерованными алюминиевыми флягами, кастрюлями: “I БЛ”, “Стол № 9”, “Компот”. Санитар в телогрейке даже не посмотрел в их сторону. Чистый декабрьский воздух принес дымок его “Примы”.

Будильник на полшестого, а кто и пораньше встал, наверное. Без завтрака, но с сердечной мукой. Серыми быстрыми тенями, котомки какие-то в руках, скользили сюда со всего города. От метро почти бежали по первой от реки улице, которая повторяла изгибы набережки, параллелила ее. Можно две остановки на трамвае. Их было видно издалека — тех, кто быстрым шагом шел, уронив плечи, к дому номер четыре.

— Мне вот сейчас куда с ним? Старшему пять, а близнятам по два, живем в одной комнате друг у друга на головах.

— У нас квартира, а толку-то? В хрущевке двухкомнатной нас девять.

Из гардероба выходили испуганные, в тапочках, в сорочках, сверху халаты. Обменивались жалкими улыбками.

— Прямо наживую, что ли? Вообще без наркоза?

— Да там наркоз такой. Одно название. Маска не заряжена толком. Лучше и не брать ее.

— Вроде укол новокаина делают…

— И толку от него? Все одно наживо терпеть.

Важенка ловила каждое слово, вытянувшись, как деревце. Ее мутило от этих шелестящих вокруг подробностей. В узких подвальных окнах под потолком — глухая темень, а внутри толстых радиаторов — пыль и хабарики. Появились две санитарки. Маленькие, плотные, бешеные какие-то. Зычно распоряжались. Все задвигались, схватились за свои пакетики, Важенку заколотило. Одна из них распахнула широкие двери смотровой, где растопырились друг напротив друга два гинекологических кресла. Долго не могли взять в толк, о чем орет вторая. А фурия требовала, чтобы несчастные, выстроившись в рядок, проходили перед ней, задрав высоко рубашки. Показывали, кто как обработался дома. То был небывалый строй — грешниц? убийц? обычных женщин? Кто-то сказал: как в концлагере.

— Давайте, давайте, — уперев толстые ручки в боки, кричала нянька. — Ты вообще, что ли, не брилась? Здесь плохо, очень плохо. А ну вон туда живо. Так, что стоим? Пока справа обрабатываются, слева уже сидят.

Важенка шагнула в смотровую. Зажмурившись, ждала, пока вторая санитарка лезвием, одним на пять лобков, почти без мыла и пощады брила без остановки, поворачиваясь то к одному, то к другому креслу.