Важенка. Портрет самозванки

Вике Толстопятенко жаль Важенку. Летом вылетела из института, в общаге нелегально, денег в обрез. Мать что-то высылает, конечно, но скоро все раскроется. Важенка старается степенно брать желтые кусочки “Костромского”, со слезой. Дымится из турки кофейный водопад в пузатые чашки с красными петухами, раззолоченные перья и листики по краю. Важенка обжигается кофе, слезы из глаз. Теперь легко скрыть, что это слезы благодарности за сыр и уют. Домой бы ей, совсем запуталась девочка. Но кто же хочет домой из Питера.

— Да я просто думать не успеваю… как робот, ей-богу… только когда спать ложусь, хочется немного горя, поплакать там, выпустить, но засыпаю сразу, — Вика с прямой спинкой звенит тонкой ложечкой в чашке. — А утром все по новой.

Каринка в загоне гудит маленькой пчелой, сухо трещит погремушка. Комната Вики не похожа на общежитскую. Ковры на стене и на полу, в серванте богемские фужеры, в морозилке мясо, на полочке коньяк и рахат-лукум. У Вики хватка добытчицы, умение и желание все это находить.

— Он же за счет государства учился, кто его просто так отпустит. Должен во Вьетнам вернуться, на родину. Ну, или это наши мутят, есть же целый отдел, кто нелегалами занимается, — Вика вздыхает. — А там сейчас война… он ведь с севера. Так тяжело без мужика.

Важенка подносит к улыбке чашку с раззолоченными петухами. Раз улыбается, значит, отогрелась, поела. Хорошо. Я вот вчера ночью проснулась, поворочалась чего-то, поняла, что голодная. Поесть забыла, представляешь. Пошла из холодильника чебурек вытянула, мама из Анапы с проводниками передала. И вот ем его, жую, хвалю себя за то, что есть могу, жизнью интересуюсь, и вдруг застыла, сосу фарш этот глупый, смотрю в одну точку и думаю — мальчик мой, жизнь моя.

В сломанной игрушке пересыпается какая-то труха.

* * *

Важенке всегда смешно, когда Вика называет Шона мужиком. Злобноватый взгляд из-под вороненой челки, низкорослик, как все они. Однажды в хозяйственном какие-то вьетнамцы скупали тазы, обычные эмалированные, они их десятками берут (неужели тащат во Вьетнам?). Один из них на корточках пересчитывал эти тазы, вложенные друг в друга. Целая башня из тазов. Важенка случайно бедром сбила берет с его головы. Наклонилась, подняла берет и молча нахлобучила вьетнамцу обратно на голову. Она потом все время смеялась, вспоминая этот случай, — как будто он игрушечный, не человек для нее вовсе.

Важенке ужасно любопытно, как удалось Шону украсть сердце такой красотки, как Толстопятенко. Но как об этом спросишь? Не принято про такое в лоб. Значит, человек достойный. Только Спица однажды по пьяни выкатила Ларе про Левушку: “Ты такая видная, как же ты с этим еврейчиком худосочным? Неужто лучше не найти?” Лара ответила так, что мало Спице не показалось. А вот что она конкретно сказала, Важенка забыла, помнила только оторопь от наглости спицынской, хотя вопрос этот, скорее всего, волновал всех.

Больше года назад, подходя к крыльцу, Важенка первый раз обратила внимание на удивительную пару. Они резвились как дети, отнимали что-то друг у друга, хохоча и выкручивая руки. С восторженным криком носились вдоль сиреневых кустов. В темнеющем воздухе светилось фарфоровое лицо Вики, волосы растрепались, рассыпались по синему дутому пальто. Она так смеялась, вопила ему — саечка за испуг! саечка за испуг! — что прохожие улыбались, притормаживали, немного изумляясь мезальянсу. Перепутать влюбленных невозможно. Эти двое, без сомнения, были парой.

За окном целая буря. Ветер крутит снегом, швыряется им в стекла, воет, взбивает сумерки в снежную пену. Важенка поглядывает в окно, улыбается. Ну вот как в такую непогодь в деканат? Нет, нет, пусть все стихнет, последние денечки гуляю.

Чай остыл, и Важенка со вздохом отложила книгу, вынырнула из-под вороха одеял, чтобы заново вскипятить чайник.

— Ветр-ветрило! что ты, господине, что ты воешь, что на легких крыльях… — Воткнула в розетку штепсель чайника. — Чего-то там… Не помню.

Плеснула заварки, кипятка в кружку, все еще мурча плач Ярославны, размешала сахар. Юркнув назад в одеяла, вдруг с чувством произнесла снежным завихрениям за окном: “Прилелей ко мне мою ты ладу!” Засмеялась нежно. Самый нижний плед, тот, что к телу, — свой, личный, притыренный еще в “Сосновой горке”. Потом два казенных одеяла, и от них, от их линялых клеток и клеточек, затхлый запах старья, чужого пользования, как от книжных страниц. Вернулась к оставленному месту.

“У Матильды было достаточно вкуса: ей не могло прийти в голову ввести в разговор остроту, придуманную заранее”.

Перечитав несколько раз, приложила к губам пожелтевшую страницу, вдохнула травянистый запах. Ее поразило, что речь шла о собственной остроте Матильды де Ла-Моль. Господи, а тут предел мечтаний — не ввернуть чужую, заготовленную, второй раз за вечер.

В дверь условным стуком толкнулась Толстопятенко.

— Ну, я пошла, — она кивнула на набитую продуктами матерчатую сумку в руках. — А то Жанна сейчас смоется. Полшестого уже.

Из сумки торчала колбаса твердого копчения и бутылка КВ.