Важенка. Портрет самозванки

В яркой темени октября дождь то начинался, то переставал. Они скитались, бесприютные, по городу, по черной слякоти луж, сатанели от очередей в Гостинке, в Ванде. Мам, пошли в Эрмитаж. Мне только в Эрмитаж… Очередь — это цель, и сразу легче. Важенка рассказывала свои и чужие истории, перекраивая их под мать, иногда выставлялась, расходилась. Мать настороженно слушала, недоверчивая, улыбалась еле-еле.

Адски гудели ноги. Иди посиди, вон место освободилось. Признайся, Ира, ты куришь? Мам, ты чего? Смотри мне, дочь! Румынские сапоги на манке, помада, простенькие духи, крем — это для матери. Прибалтийский трикотаж — бабуле. Важенке перепали импортные теплые колготы и два ангоровых джемпера. Город дышал дождем. Дома, промокшие вдрызг, казалось, набухли от воды. По тротуарам летели потоки, и мать даже черпанула из лужи низким ботиком. Покупки, коробки в руках бились о колени.

Октябрьский Ленинград сыпал в них листьями, задувал ветром. Грели пальцы о стаканы в пышечной на Желябова. Мать, испачкав нос в сахарной пыли, откусывала и смотрела внутрь пышки, как зевает, расправляется заново ее нежная плоть. Смешила Важенку тем, что наотрез отказалась переодеться в универмаге в новые сапоги. Старые разъехались по шву.

— У тебя же ноги насквозь.

— Не, доча. Вот накрашусь, прическу сделаю, может, на ноябрьские в них в контору пойду. Что ж я так сразу новое попусту?

Все дни мать подолгу ждала, пока Важенка “вернется из института”. Сидела “сусликом” за шкафом на раскладушке. Или пила с Мусей чай, рассказывала о своей трудной работе.

В пятницу Важенка прибежала за ней пораньше, соврала, что лектор заболел. Когда в прихожей мать влезала ногой в непросохший с вечера сапожок, Важенка заметила муку на ее лице. И у нее мокрая обувь. Пошли в кино, мама.

Фильм был случайный, прошлогодний. Захватил, унес с первых мгновений. Важенка пожирала кадр за кадром, желая только одного — чтобы не кончался. Дрожала вместе с героем Янковского, когда он в растянутом свитере, кедах трясся от холода, от собственной неприкаянности, от обстоятельств, в которых сам был повинен и в которых пропадал сейчас пропадом. Сжималась внутри от его эпатажа, надрыва, усталости. Перемахивая смыслы, слои, она остановившимся взглядом смотрела на конструкторское бюро, где работал Макаров, на его коллег, на сонную заводь провинции, так хорошо ей знакомую, герметичную скуку той жизни. И это всё? Она помнит, что мысль пришла из-за кульмана на экране, чертежных досок, ниточки связались. Нет, вот это все? То, зачем нужно так корячиться? Она впервые подумала о том, что будет дальше, за синей корочкой диплома. Впервые подумала о своем, в общем-то, близком, но таком невнятном будущем, поразилась тому, что жизни после института нет. Чертов кульман двинул ее мысли в эту сторону, и она, не отрываясь от действия фильма, барахталась, тонула в этой болотной сосущей мысли. Каждый день будет утро, залитое серым светом, как у Макарова, будильник, бутерброд с сыром, кофе с цикорием, восемь часов у кульмана, вечер — ее затопило тоской. Восемь! После работы садик, магазины, очереди, таз с замоченным бельем, плита, завести будильник для новой бессмыслицы. Чего можно ждать? Отпуска раз в год? А где, собственно, жизнь, ради которой она росла, училась, стремилась в Ленинград, драила горшки в “Сосновой горке”, снова училась и собирается продолжать. Зачем? Когда герой летал на тарзанке под разухабистую “Ярмарку” на фоне стертого речного пейзажика, у нее перехватило горло.

Внезапно в зале вспыхнул свет, фильм прервали.

Эта была облава. Одно из изобретений нового генсека в рамках борьбы с тунеядством и прогульщиками. Обе похолодели. Дружинники и милиция двигались с разных концов ряда к центру, проверяя поочередно документы у зрителей. Важенка быстро догадалась, что непродленный студенческий показывать нельзя ни в коем случае, приготовила пропуск в общагу с подтертой датой. Казалось, что сердце стучит на весь кинотеатр. Они уже слышали, как со всех сторон неслись преувеличенно вежливые, быстрые вопросы проверяющих: почему в кинотеатре в рабочее время? где учитесь? где работаете?

— Я на больничном! Я с собой его носить буду, что ли?

— Отгул сегодня. А как доказать, я не знаю.

— Мне только в пять на работу. Вторая смена, имею право.

— У нас занятия сегодня отменили. Первая пара была, а потом отпустили всех. Преподаватель болеет, — Важенка сглотнула.

Дружинник с лицом, изъеденным оспой, внимательно разглядывал пропуск. Поднял глаза, сверяя фотографию. Важенка смотрела ему прямо в переносицу: она где-то читала, что именно так достигается эффект честного открытого взгляда. Потом не выдержала и улыбнулась. Наверное, кривовато. Если бы не было матери, можно бы не доставать пропуск, забыла, да и все. Назвать другой факультет, институт, другую фамилию. Она бы рискнула. Но тут же увидела, что тех, у кого не было документов, уводят в отделение. Мать, сбиваясь, объясняла, что в отпуске, вот к дочери приехала повидаться, паспорт есть, билет обратный, вот, пожалуйста, на понедельник. Голубоватый бланк в ее руках подрагивал.