Вчера

— При чём тут Локшенко, что лента сгорела? — Рассуждал вслух Серба. — По себе знаю — увлечёшься реверсивкой, колдуешь над ней, чтобы бункера не завалило, а в это время 56-я возьми и тормознись тихонечко. И тлеет себе. Пока диспетчер дозвонится, пока возврат сбросим! А шуточная ли вещь со ста пятидесяти метров в этом аду раскалённый возврат лопатами скинуть?

— Тебе что, больше всех надо?! — Вставил по–стариковски дальновидный Лукас.

— Точняк, Сеньк, Локшенко тут не причём. Двое должно там работать, и тогда не было б такой муры, — уточнил Крохмаль, — а теперь ещё, смотришь, к суду Локшенку притянут, высчитывать ущерб начнут, а цена ленте не малая — 180 рубликов метр!

— А я поспорить могу, — вдруг засмеялся Серба, — могу биться хоть на коньяк, что замнёт Петлюк данный случай, спишут ленту на износ, и всё тут. Потому что ему невыгодно до суда доводить такое.

Подошедший Цовик приказал дробильщикам сходить за лопатами. Мол, слесари сейчас сдадут 56-ю и надо будет подобрать с пола галереи просыпавшийся возврат и нагрузить на движущуюся ленту. Её для того на время включат, — пусть несёт подборку в бункер!

Когда ребята возвратились с лопатами, 56-я уже монотонно текла по роликам, умиротворённо шурша. Дело закипело, руки привычно вскидывали лопаты и точными бросками отправляли подобранный с пола возврат на ленту. Часа через два галерею очистили и стали расходиться по штатным рабочим местам.

— Будем запускаться! — Решил Цовик, что значило включить и задействовать всю технологическую нитку взаимодействующих механизмов. Но прежде чем начать спекание, надо надробить хотя бы пару бункеров боксита, создать задел, иначе спекание пойдёт рывками из–за неравномерной подачи шихты, что скажется на качестве агломерата. Зазыкин, дрянь, оставил бункера пустыми, хотя мог бы за время простоя надробить немало.

Серба протянулся вслед за дробильщиками. Вначале им было по пути, потом ребята во главе с Иваном Крохмалём скрылись в наклонной галерее, ведшей в дробильное отделение, и вскоре там у них загрохотало, забарабанило, одновременно мощным рывком рванулись вперёд ленты транспортёров и вот уже с самой последней — с реверсивки — тяжело плюхнулась в развёрстый бункер жёлтый поток бокситной пыли. Наладив подачу и оставив посматривать у пульта дробилки одного Лукаса, ребята собрались в «резиденции» Сеньки, где было не то чтобы уютнее, а как–то теснее, укромнее, что располагало к балагурству.

Семён изредка поглядывал на реверсивку, — не пора ли отводить тележку к следующему бункеру, не перекашивается ли лента, и вновь присоединялся к хлопцам, рассевшимся у оконечного барабана злополучной 56-й и, не обращая внимания на шум, травившим разные истории. Там и разыскал их электрик Николай.

— Вот, набросал я письмо, как договаривались. Послушайте! — И начал, чеканя фразы, читать написанное аккуратным убористым почерком хорошиста на двойном тетрадном листке в косую линейку. Он довольно подробно описал непорядки, но Серба настоял, всё же, чтобы добавили, что нехватка рабочей силы в цехе создаётся Петлюком умышленно, ради премий, — при таком положении за счёт экономии фонда зарплаты похвально падает себестоимость агломерата и повышается производительность труда. Но по сути фокусы эти — явное очковтирательство.

Сенькино добавление приняли как само собой разумеющееся и принялись расписываться. Всего собрали двенадцать подписей, вроде бы немало. Но Глюев забрал письмо у Николая, уверив, что в других сменах тоже есть желающие присоединиться, что он увидит их в пересменку, подпишет, а уже потом отошлёт депешу в Москву.

Сенька спустился по гулкой стальной, похожей на корабельный трап, лестнице в дозировку, напился холоднющей, обжигающей горло водички из кустарного сварного сатуратора, сработанного заводскими умельцами, сильно завернул кран, чтобы не улетучивалась углекислота, и, крепко толкнув противно скрипнувшую массивную дверь, вышел на ночной воздух.

Как и должно быть в четыре утра, небо ещё усыпали звёзды, но на востоке оно уже незаметно преображалось. Ещё полчаса и оно из тёмно–синего превратится в белёсое, светлое, утреннее. «Тысячи лет, сколько помнят люди, день загорается на востоке!» — Пришла в голову Сеньке оригинальная мысль.

— На востоке! — торжественно отвечала ему тишина, и было в этом что–то глубоко древнее, всколыхнувшее самые сокровенные Сенькины чувства и заставившее его забыть гнусности Петлюка, мелкую злобу его подхалимов, тревозную неуверенность в глазах Евстафьева и насмешливую недоверчивость деда Лукаса. Казалось, простое слово это — «восток» вобрало в себя самое дорогое для Сеньки, оно пришло к нему как синоним России, родины, света и правды.

Он зачарованно поглядел туда, где над тёмными конусами рудного склада высились тонконогие мачты высоковольтной линии, туда, где по его представлению был восток, и где вскоре покажется розовое солнце.