Вчера

Он потянулся в карман за папиросой. Мрачное настроение разлилось по телу ослабляющей безразличностью. Петр Прохорович вдруг ясно представил себе, как завтра спустят этот дурацкий ящик в яму, как безразлично, но громко кинут вслед по комку пересохшей за лето кладбищенской земли и разойдутся кто куда, немедленно позабыв досадный момент.

Смерти он не боялся, перевидал немало смертей и сам порешил не одного врага партии. Но последнее время стало одолевать его странное и тревожное состояние, как будто умереть ему предстоит то через час, то через три–четыре минуты. Он сам назначал себе такие сроки и с радостью определял по часам, что обусловленный срок минул, а он ещё жив. Радовался, как если бы обманул саму распорядительницу. Потом он ещё и ещё назначал короткий срок и снова радовался, как ребенок, очередной победе над возможностью умереть, не быть, прекратиться.

Внушая себе различные болезни, Петр Прохорович досконально заинтересовался медицинской литературой, так как врачам, по примеру покойного Иосифа Виссарионовича, не верил. Сто раз он обливался холодным потом, определяя у себя симптомы то рака, то гепатита, то сахарного диабета, а то и, пардон, сифилиса. Но всегда, приходя в себя от страха и приободрясь, он уверял своё сознание, что проживёт не меньше девяноста.

Днём похоронили Людмилу. Ветер с холодным дождём буквально валили с ног. В нарушение обычая гроб старательно прикрыли крышкой. «ГАЗ-53» с открытым задним бортом медленно подъехал к кладбищу. Ковёр из начальничьего кабинета промок, и с его края, свисавшего из кузова, как слёзы, капали струйки дождевой воды. Венки ветер неприлично раскидал по машине, фанерный четырёхгранный надгробный обелиск с пятиконечной звёздочкой из нержавейки, окрашенный рыжей краской, ветер и вовсе опрокинул рядом с гробом.

Провожающие вышли из Пазика и жалкой группкой пошли за машиной с печальным грузом. На шесть человек причастных к мероприятию два трепещущих от ветра чёрных зонтика. От коллектива цеха кроме Сеньки были ещё Цовик и Маша с дозировки, а от руководства парторг Краминов, дармоед Минченко и какой–то лысый шнырь из профкома… За ними же вывалился, поёживаясь от мерзкой погоды, и оркестр — две трубы, аккордеон и барабан.

Сенька вспомнил времена своего детства, когда музыка такого рода раздавалась на улице Карла Либкнехта с 12 до трёх дня. Был обычай проводить процессию через весь город. Тогда он просто не выносил этих адских звуков! Не знаю, подумал он, наверное классические похоронные марши изначально выражали какие–то чувства композиторов по поводу смерти их друзей. Но теперь?.. Вообще не понять, нафиг всё это. Для многих похороны это уже не обряд, а какой–то напряг — всё делается бездушно, буднично, просто потому, что «так надо» и никто не хочет особо возиться: положили в ящик — и в землю, на съедение червям…

Но Людку почему–то было так жаль, что слёзы автоматом катились по щекам, смешиваясь с дождём.

Лабухи не успели доиграть свою стандартную порцию печали, как машина тормознула у свежевырытой могилы.

Гроб сняли кладбищенские рабочие, установив на две неизвестно откуда взявшиеся табуретки. На минуту приподняли крышку, и провожающие окружили последнее Людкино пристанище. В волнах тюлевого декора только восковое отстрадавшееся лицо и скрещённые немощные руки на груди. Оркестрик грянул заключительный заход.

Маша вопросительно посмотрела на Семёна, он ответил: — Не знаю. Кажется, надо закрыть лицо…

Маша потянула край тюля и закрыла от Людки белый свет. Ссутулясь, как бы тайком, перекрестилась у гроба. Краминов смахнул правой рукой со скулы дождевую каплю, а Сеньке показалось, что парторг разобрался со случайной слезой. Сенька, как всегда при властях, перекрестился открыто, с вызовом.

— Ну что, попрощались? Тогда, значит, всё!.. Шабаш!.. — Подытожил один из могильщиков.

Мужики накрыли гроб крышкой, и один из них, достав из стоявшего в изголовье могилы инструментального ящика ржавую консервную банку с гвоздями и молоток, начал торопливо, но сноровисто приколачивать крышку.

Истерично взвизгнула труба, а барабан забухал мерно и весомо, как бы помогая заколачивать гроб. Заведя под гроб две верёвки, рабочие вчетвером опустили его в могилу.

Провожающие подошли с боков и начали бросать землю в могилу, но сделать это было трудно, — комки земли, размоченные дождём, расплывались в ладонях, прилипая к пальцам. Один могильщик сжалился и в нескольких местах земляного отвала срезал лопатой верхний промокший слой, открыв доступ к более или менее сухой земле. Бросив по паре щепотей земли, провожающие отступили от могилы, которую тотчас начали засыпать работяги. Земля барабанно забухала в крышку гроба, оркестр вскрикнул последний раз и умолк.

Могильщики, торопясь в кладищенскую сторожку просушиться и остаканиться, шустро установили фанерный памятник. Один из них привычно взял у Маши авоську с двумя бутылками «Столичной», буханкой хлеба и батоном варёной колбасы, сказав почему–то вместо «спасибо» неслыханное «да будет так!», и они гордо удалились, волоча лопаты.