Вчера

На следующий день я купил флакон чёрной туши, пару школьных ручек и несколько стальных разных перьев к ним. Вооружившись лезвием, аккуратно подтёр окончание имени–отчества Евгении Александровны и вскоре в паспорте уже красовался молодой человек Танинадзе Евгений Александрович. Немало пришлось повозиться с переклейкой фотографии, так как на уголке оной стояла выдавленная печать отделения милиции. Пришлось свою «3х 4» хорошенько придавить обрезом трехкопеечной монеты, которая наиболее близко соответствовала по диаметру. Для верности, по монете стукнул молотком. И вот к вечеру, когда пошел встречать Нину, в кармане уже лежал мой новенький «серпастый и молоткастый». Остальные паспорта я тщательно изорвал и выбросил в урну, где было полно гнусного мусора, с таким расчетом, чтобы никто не проявил любопытства и не отнёс клочки в милицию. Теперь начиналась новая жизнь, в которой я «помолодел» на шесть лет. Придётся коротко и часто стричься и по два раза на дню бриться. Вообще–то я за последние полгода сильно похудел, так что, как дистрофик, вполне мог сойти за шестнадцатилетнего акселерата.

Нина написала маме в Запорожье письмо, в котором обещала ей приехать в гости. Дело в том, что мама забросала её паническим письмами, на которые невозможно было правдиво ответить. К ней наверняка не раз приходили из милиции и военкомата, ей не напишешь, что я дезертир и кайфую с Нинкой в Москве…

Обсуждая наши дела, мы всё более приближались к выводу, что мне надо попытаться устроиться на работу, но это, мы понимали, невозможно в Москве. Попытки снять комнату под Москвой ни к чему не привели. С неделю я планомерно объезжал электричкой несколько поселков. Неплохо изучил пешком Плющево, Вешняки, Выхино, Косино, Ухтомскую. Но, увы… Подруга Нины отказала в квартире, что–то заподозрив, и я стал все чаще ночевать на вокзалах. Личная жизнь в таких условиях превратилась в каторгу. Мы встречались с Ниной, как в 1956-м, шли на пару сеансов подряд в «Метрополь» и, как салаги, целовались в последнем ряду. Было прекрасно, но тревожно и без всякого просвета впереди.

Сентябрь пролетел быстро. Погода стояла прямо–таки летняя и ласковая. Но в последних числах прошли холодные дожди и болтаться на улице становилось невыносимо. Нина страдала, глядя на меня, но ничем помочь не могла. Кроме того, на её скромную зарплату в «Чайке» вдвоём прожить было нелегко, хотя шеф–повар, узнав, что у их симпатичной кассирши муж мается без работы, частенько подкидывал ей в конце смены то приличный кусок мякоти, то килограмм сливочного маслица, то ещё чего съедобно–питательного.

Была ещё и проблема выживания именно в Москве. Дело в том, что робкое наступление в середине пятидесятых годов новой раскованной моды и стиля жизни в дни Фестиваля и после него закончилось полной победой стиляг и неведомых дотоле обычаев и вкусов. Понятно, что перед армией я, как и все в МГУ и в Москве, уже носил зауженные брючки, пока что робко–длинную стрижку и пёстрые рубашки и галстуки, но стилягой в полном смысле этого слова я не был, потому что не позволяли финансы. В моём кругу единственным настоящим стилягой был лишь Олежка Горбуновский, как генеральский сынок, которого папа мог одеть соответствующе.

Теперь же, находясь в подполье и на Нинином иждивении, я вообще не мог соответствовать расцвету моды в послефестивальной Москве. Даже прошвырнуться вечерком по броду на Горького было просто опасно — так выделялся я на фоне распопугаенных чуваков с брода. Конечно, фарца процветала и можно было прикупить что угодно, от джинсов до вельветовой куртки, но где было взять столько башлей? Не аскать же у метро «Охотный ряд»?..

Короче, однажды мы с Ниной приняли единственно возможное решение, что я на зиму поеду куда–нибудь на юг, постараюсь как–то устроиться на работу, прописаться, а затем, если все получится, съедемся в каком–нибудь хорошем городе типа Одессы или Питера и попробуем организовать нормальную жизнь.

Так вот и получилось, что в начале октября в воскресенье, чтобы Нине было сподручнее меня проводить, я взял общий билет до Ряжска на пригородный поезд. Нина с большими предосторожностями отвезла меня на вокзал и посадила в седьмой вагон. Решили, что если кто нас увидит, то сделав пересадку в Ряжске, я оборву преследование. Нинка всплакнула, поцеловались, и я поехал в неизвестную новую жизнь, как в Америку.