Вчера

Теряешь кураж, Баррел, рыкнула я. Двадцать лет назад ты спер мои трусы и был таков. А сейчас ты приносишь мне только половину товара. Ну и получай половину денег. Отдам остальное, если извернешься и добудешь то, что мне надо. Может, еще и премию добавлю.

Не надо мне твоей премии, сказал Баррел, пожимая плечами. Сверкнул золотой коронкой на зубе и исчез в дверях.

Я налила в стакан тройную порцию водки. Папаша, между прочим, однажды сказал, что всякое дело нужно отмечать правильной дозой бухла – если не с радости, то назло. Села у трюмо. Разорвала конверт, который оставил мне Баррел. Внутрь впихнуто несколько бумажных листов. Вытащила их с довольной ухмылкой. Моим глазам предстал размашистый почерк. В чем-то даже детский.

Я раскрыла рот. На первой странице стояла дата – 13 июня 1995 года вместо 13 июня 1996-го.

Мудак Баррел не умеет читать.

Очень хотелось запустить этими листами в стену. Или в себя, дуру, за то, что связалась с безграмотным аферистом. На черта мне понадобился этот бывший разнорабочий из колледжа Люси Кавендиш? Который двадцать лет тому назад спер с бельевой веревки мои трусы. Ну да, с тех пор он мой должник: я лишь посмеялась над его проделками, решив, что мне лень писать жалобу в колледж и требовать, чтобы его уволили.

Я все же пролистала всю стопку. К собственному удивлению и радости, обнаружила, что тринадцатый лист датирован 13 июня 1996 года. Баррел, наверное, вырезал двенадцать страниц из неправильного дневника, потом сообразил, что ошибся, и взял с полки правильный.

Так что читать этот мастурбатор все же умеет.

Перед тем как потратить десять минут на изучение нужных мне страниц за 1996 год, я произнесла тост за саму себя, подняв стакан водки. Предусмотрительно, блин.

Ибо вскоре после этого стакан водки полетел в стену.

Чтоб тебе сдохнуть, сука.

Я могла бы и догадаться.

Заранее.

3 мая 2015 г.

Я имею право ныть. И даже жаловаться. На гребаную избирательную людскую память. Которую иллюстрирует следующий пассаж из дневника этой женщины от 18 июня 1996 года.

15:15. Посмотрела на Кэт, когда на улице полил дождь. Еще спит. Тихо в своей кроватке. Мне показалось, в комнате прохладно, так что я набросила на нее одеяло. Вернулась в гостиную и снова села вязать.

16:30. Гроза усиливается – волнуюсь, что гром разбудит Кэт.

17:01. Вернулась посмотреть, как там Кэт, – может, ее пора кормить. Глаза еще закрыты. Лицо кажется бледнее, чем обычно. Потрогала щеку. Холодная. Такая холодная, что у меня заледенели пальцы и душа.

Не знаю, что было потом. Правда не знаю. Когда мир собрался в фокус, я стояла в детской на четвереньках. Руки дрожали, по лицу текли слезы. Не могла дышать. Марк на коленях в нескольких ярдах от меня держал Кэт на руках. Голова у нее свешивалась вниз.

Что ты наделала, Клэр? – визжал он.

Мир снова вышел из фокуса. Следующее, что я видела: кругом медики. Один прикрепляет какую-то штуку к моей деточке. Другой качает головой над серым лицом Кэт. Третий держит меня, чтобы я не вырывалась. У него на лице длинная царапина. Марк стоит в углу, вцепившись в спинку кроватки. Лицо белое, в глазах боль.

И тогда я поняла, что случилось с моей милой деточкой.

Больше писать не могу. Меня положили под наблюдение. Нет сил. Ничего не чувствую. Сознание разорвано. Меня поглотила бездна. Наверное, мне никогда из нее не выбраться. Но я должна записать все это до того, как засну.

Прости меня, Марк.

Ничтожество. Моно прячется от своего прошлого. Покрывает свои преступления. Утаивает грехи. Искажает правду. Пишет в дневник ложь. Решается верить только в то, во что ей хочется. Убеждает саму себя, что она ни в чем не виновата. Избавляется от мук совести.