Вчера, позавчера…

Начался суд. Я также вошел в залу. Алексей Николаевич солидно занял председательское место. Не помню подробностей, но суть дела верно схватил Толстой, упомянув о нем на бульваре: на почве „одолжения взаймы“ и забывчивости в смысле „отдачи“ кто-то кого-то оскорбил — не то Мандельштам писателя Б., не то писатель Б. дал пощечину Мандельштаму… Точно припомнить не могу… Но эту-то историю все тогда знали! Кто-нибудь да напомнит… Дело совсем не в этом…

Я сидел рядом с Пильняком… Когда-то, будучи совсем неизвестным писателем, он позировал мне… Поэтому я как старому знакомому показал ему рисунок „За обедом“. „Алешка-то тут у вас совсем пьян!“

Пильняк вкусно произнес слово „Алешка“! Подтекст: „На равной ноге!“

Стали все вдруг замечать, что во время самых исступленных и страстных обвинений друг друга председательствующий стал клевать носом. После обеда, художественных рассказов, блестящих определений Толстой явно жаждал отдыха. А какой же отдых на месте председателя, на которого устремлены все взгляды собравшихся. К тому же в Москве Толстой был редким гостем, многие из писателей его видели впервые!

Начались перешептывания и даже какие-то „хи-хики“!

Как потом утверждали многие… в том числе и Осип Мандельштам, что на суд Толстой пришел пьяным… Нет, он не был пьян… Я единственный человек, которого можно было бы по этому поводу выслушать. По бульвару шли мы ведь вдвоем… Так блестяще не рассказывают о Париже люди, затуманенные алкоголем, он был просто „сыт“, вкусно насыщен! и только!..

Среди разбирательства дела Мандельштам воскликнул:

— Я вообще считаю, что все превращается в какой-то анекдот, когда председательствующий позволяет себе спать во время разбирательства, касающегося чести писателя.

— Что вы, что вы, Осип Эмильевич! Успокойтесь, — вступились за честь Толстого его товарищи судьи!

Толстой встрепенулся и, взяв слово, предложил кончить дело полюбовно и позабыть о случившемся…

После портрета я встречался с Алексеем Николаевичем несколько раз…

— Вам обязательно… обязательно надо сделать портретный рисунок Горького. Это ваш долг! Так и знайте! Пусть там существуют эти… „портреты“… Сакья Муни — каменный гигант… Мудрец — учитель человечества… Рабиндранат Тагор!!! и прочее… А вы сделайте рисунок для нас, для людей, которые его хорошо знают, чтобы нам интересно было на него взглянуть… Русский человек… и с хорошим, своим перцем. У вас хватит вкуса не гоняться за образом Великана! У Серова он… так себе! Угадал в нем чахоточного… Маловато увидел! Ничего не увидел! Звоните, звоните Крючкову, мы с Бабелем ему все уши о вас прожужжали. Вот телефон! (секретный!)

Я звонил… Пока нельзя… Может быть, потом… Звонил пять, шесть, восемь раз…

— Звоните! Звоните… не стесняйтесь, — говорил Толстой, когда я ему сказал, что это безнадежно…

В этом году появились воспоминания Воронского. И он не смог дозвониться… пробиться через Крючкова. А Воронский часами „заседал“ с Горьким… и заседал не один раз…

Где уж мне…

Я не могу не вспомнить свою последнюю встречу с Алексеем Николаевичем.

Конец войны. Антикварный магазин в Столешниковом. Тогда все любители старины называли его у „Верочки“. Это имя приемщицы, продавщицы, эксперта… Около стойки стоит Толстой с молодой женой, Людмилой, или „графиней“, как ее, улыбаясь, называют многие. Кончаловский недавно закончил ее портрет…

Я подхожу, здороваюсь… Несколько незапоминающихся фраз… Супруга Толстого явно меня не замечает… Я не знаменит… Не из высшего общества! Как быстро освоилась она со своим положением, эта дочь скромного провинциального железнодорожника! Алексей Николаевич полон внимания ко мне…

— Да! Но кто же мог купить эту „Батенинскую чашку“? Странно! Кто мог отвалить за нее тысячу рублей! Я была уверена, Верочка, что она у вас еще постоит… Безумные деньги… — говорит молодая жена Алексея Николаевича.

— Но вы бы сказали… я бы оставила за вами!

— Кто же купил ее, наконец? — надув губки, как капризный ребенок, говорит жена писателя.

— Ну, к нам тут чуть не каждый день ходит английский полковник в полной форме. Фамилии его я, конечно, не знаю, прекрасно говорит по-русски! Любые деньги за русскую старину платит…

— Ну, Людмила, брось ты эту чашку, ну купи что-нибудь другое, если уж каждый день надо что-то покупать… Ну вот этот стакан… Покажите нам этот стаканище! Ого-го! — взяв в руки, пробует на вес массивный стакан Алексей Николаевич.

— Если этим стаканом кому-нибудь в голову угодить… Каюк! Насмерть! Однако как удобно пальцы входят между этих поперечных горизонтальных обручей! Это какого же завода? Верочка!

— Трудно сказать. Несомненно, Павел I!

— Эх! Вот в такой бы стаканище с ребрами холодного квасу налить, со льда, из погреба! Да и квас-то теперь не умеют делать, рецепт потерян! Хорошо бы выпить его в нашу самарскую жару, в самое пекло! Красно-коричневый, густой и чтобы богородской травкой подпахивал! Людмила! Ты видела когда-нибудь, как она выглядит, эта богородская травка?

— Нет. Не удосужилась, — сказала супруга Толстого, рассматривая какой-то „обже дар“.