Вдали от безумной толпы

Драгун вложил оружие в ножны, а Батшеба, обуреваемая сотней чувств, рассеянно опустилась на вереск.

– Теперь я должен вас покинуть, – мягко сказал Трой. – А это позволю себе забрать на память.

Батшеба увидела, как сержант, нагнувшись, поднял отрезанный локон, обмотал его вокруг пальца и осторожно опустил в нагрудный карман мундира. Она не нашла в себе сил возразить. Новый знакомец доставлял ей такие переживания, к каким она не привыкла. Это было для нее чересчур. Батшеба словно обратила лицо навстречу освежающему ветру, от которого у нее занялось дыхание.

– Я должен вас покинуть, – повторил Трой, однако, вместо того чтоб удалиться, приблизился.

Минуту спустя его багряный мундир исчез в гуще папоротниковых зарослей, мелькнув, как вспышка, как факел. Оттого, что случилось перед этим, кровь, пульсируя, прихлынула к лицу Батшебы. Все ее тело, до самых ступней, будто горело, чувства расширились до таких пределов, где разум был уже бессилен. Из глаз, словно из скалы, испытавшей удар Моисеева жезла, хлынул поток – поток слез. Батшеба чувствовала, что совершила великий грех. Ибо Трой склонился над нею и нежно коснулся губами ее губ – он поцеловал Батшебу.

Глава XXIX Прогулка в сумерках

Теперь мы отчетливо видим, что к разнообразным чертам, составлявшим внутренний облик Батшебы Эвердин, примешивалось безрассудство. Почти чуждое ей от природы, оно было привнесено метким выстрелом Эроса и окрасило все ее существо. Обладая слишком глубоким умом, чтобы всюду руководствоваться своей женственностью, Батшеба была слишком женственна, чтобы использовать свой ум наилучшим образом. Дочери Евы ничем не способны удивлять нас более, чем умением верить лести, даже зная, что им лгут. Разве только умением не верить порицанию, даже зная, что оно правдиво.

Батшеба полюбила Троя так, как могут любить только представительницы прекрасного пола, уверенные в себе, но утратившие это свойство. Сильная женщина, безрассудно отринувшая свою силу, хуже малодушной, которой нечего отринуть. Причиной ее крайней растерянности служит новизна положения: прежде она никогда не была слабой и не знает, как обернуть это себе на пользу. Слабость слаба вдвойне, если она непривычна.

Батшеба не ведала того коварства, к какому порой прибегает любовь. Ее нельзя было назвать отшельницей, но общество, в котором она блистала, собиралось при свете дня на зеленых коврах, где стада овец заменяют уличную толпу, а вместо гула большого города слышится лишь дуновение ветра. В мире, знакомом молодой фермерше, людские семьи соседствовали с семействами кроликов и зайцев, все в округе знали друг друга, а к расчету прибегали только на ярмарке. Об извращенных вкусах модного света Батшеба знала мало, о том же, что иные люди привыкли поощрять в себе дурное, – ничего. Своих понятий о влечении и страсти она никогда не выражала прямо, но, ежели мы сделаем это вместо нее, то они окажутся не слишком обширны: следовать порыву куда приятней, нежели руководствоваться здравым смыслом, – вот, пожалуй, и все. Любовь Батшебы являла собою детское чувство, по-летнему теплое и по-весеннему свежее. Она не прибегала к разуму, чтобы подвергнуть свои переживания бережному и тонкому анализу, – в том и заключалась ее вина. Батшебу уместно было бы сравнить с тем пастырем, который «другим указывает к небу путь тернистый»[42], но сам не внемлет собственным советам.

Что же до Троя, то его пороки скрывались на глубине, недоступной женскому взгляду, меж тем как достоинства лежали на поверхности. В этом он представлял собою противоположность неприметному Оуку, чьи недостатки мог видеть даже слепой, а добродетели скрывались подобно металлу под толщей горной породы.

В поведении Батшебы ясно сквозило различие между любовью и уважением. Если о своем интересе к Болдвуду она совершенно свободно говорила с Лидди, то о Трое – лишь с собственным сердцем.

Габриэль Оук, заметивший ее увлечение, целые дни проводил в беспокойстве: с тревогой выходил поутру на луг, с тревогой возвращался; тревога лишала его ночного сна. Прежде он был несчастен оттого, что Батшеба избрала не его. Теперь она попала в сети повесы, и новая печаль едва ли не затмила прежнюю – говоря о болях телесных, Гиппократ отмечал то же самое свойство.

Кто решается предостеречь милое существо от ошибки, даже рискуя возбудить против себя гнев, тот движим благородной, но подчас безнадежной любовью. Оук вознамерился поговорить с госпожой, основывая свои увещания на том, что она дурно обходится с фермером Болдвудом, который теперь в отъезде.

Случай представился однажды вечером, когда Батшеба вышла из дому прогуляться среди окрестных полей. Возвращаясь уже в сумерках, она повстречала Габриэля, который не был в тот день на дальнем пастбище. Хозяйка показалась ему погруженной в раздумья. Пшеница была высока, и узкая тропинка напоминала щель между двух стен. Два человека не могли идти по ней рядом, не сминая колосьев. Оук посторонился.

– Это вы, Габриэль? – промолвила Батшеба. – Тоже прогуливаетесь? Доброго вам вечера.