Вдали от безумной толпы

Батшеба прошла около двух миль, наблюдая угасание дня: на ее глазах время дел тихо сменялось временем размышлений, которому в свой черед надлежало уступить место часу молитв и сна. Вдруг на Йелберийском холме показался тот, с кем Батшеба так старалась не встретиться. Прежде в поступи Болдвуда ощущалась спокойная сдержанная сила, помогавшая ему достигать равновесия в мыслях. Сейчас движения фермера были вялы, словно его оглушили.

Он впервые познал женское свойство отступать даже тогда, когда для кого-то это отступление равносильно гибели всех надежд. Батшеба казалась ему благоразумной молодой дамой, гораздо менее склонной к непоследовательности, нежели другие девушки. Он уповал на то, что эти свойства выведут ее на прямой путь и побудят сказать «да» хотя бы из здравого смысла, если уж она не испытывает к нему, Болдвуду, нерассуждающей любви, которая озарила бы его своими радужными лучами. Письмо оказалось подобно печальному отсвету разбитого зеркала. Открытие, сделанное Болдвудом, было неожиданно и болезненно, как удар бича.

Фермер шагал, глядя в землю, и не видел Батшебы до тех пор, пока они не подошли друг к другу на расстояние броска камня. Едва Болдвуд поднял глаза, его лицо тотчас выразило глубину и силу чувств, раненных письмом.

– Ах, это вы, мистер Болдвуд? – произнесла Батшеба неверным голосом, чувствуя, как жар вины, пульсируя, прихлынул к лицу.

Тот, кто способен укорять безмолвно, может, вероятно, думать, что молчание действенней слов. Взгляд порой высказывает такое, чего не может высказать язык, а бледные губы сообщают больше, чем способно уловить ухо. Иные чувства не находят выражения в звуке – в этом их величие и их мучительность. Не в силах выдержать взгляд Болдвуда, Батшеба слегка отвернулась. Заметив это, он спросил:

– Вы меня боитесь?

– С чего вы решили?

– У вас напуганный вид. И это странно противоречит тому чувству, которое я к вам питаю.

Овладев собой, Батшеба спокойно устремила на Болдвуда выжидающий взгляд.

– Мое чувство вам известно, – продолжал он твердо. – Оно сильно, как смерть, и остается таковым, даже если его отвергли торопливым письмом.

– Я сожалею, что вы столь увлечены мною. Вы добры ко мне. Даже более, чем я заслуживаю. И все же сейчас я не хочу об этом слушать.

– Слушать? Так вы полагаете, я должен о чем-то с вами говорить? Нет, в своем письме вы выразились предельно ясно: моей женой вы не будете. Чего ж еще? Слушать меня вам более не придется.

Не в силах сосредоточить свою волю и найти выход из этого отчаянно неловкого положения, Батшеба только смущенно пробормотала «Доброго вам вечера» и зашагала дальше по тропе. Болдвуд, ступая тяжело и уныло, нагнал ее.

– Батшеба, дорогая, вы не перемените своего решения?

– Оно окончательно.

– О Батшеба, сжальтесь надо мною! – воскликнул Болдвуд, словно взорвавшись. – Боже правый, как низко я пал – ниже некуда! Прошу милости у женщины! И эта женщина – вы, вы!

Батшебе удалось сохранить самообладание.

– Ваши слова отнюдь не лестны для меня, – ответила она, но голос ее все же утратил твердость, перейдя на шепот, ибо мужчина, который сделался совершеннейшим флюгером своей страсти, являл собою зрелище столь огорчительное, что врожденная женская придирчивость по части этикета невольно ослабла.

– Я вне себя, рассудок мой мутится. Да, стоик не опустился бы до мольбы, но я молю вас. О, если б вы только знали, какова моя преданность вам!.. Однако вы не ведаете этого чувства. Потому прошу: из простого сострадания к одинокому человеку не гоните меня теперь!

– Я не гоню вас, да и не могу прогнать, ведь вы никогда не были подле меня.

Заявляя с предельною ясностью, что ни дня не любила Болдвуда, Батшеба не вспомнила о необдуманном поступке, который совершила одним февральским вечером.

– Вы сами первая обратились ко мне, когда я о вас и не думал! Это не упрек, ибо, пусть даже мне пришлось изведать такие страдания, я и теперь нахожу, что если бы вы не пробудили меня своей открыткой по случаю Валентинова дня, жизнь моя была бы холодной тьмою. И все же правда остается правдой: прежде я ничего о вас не знал и не любил вас, а вы меня завлекли. Потому ежели вы скажете, будто не давали мне поощрения, я никак не смогу согласиться с вами.

– То, что вы называете поощрением, было лишь детскою игрою в час праздности. Впоследствии я горько раскаялась – горько и слезно. А вы все продолжаете меня попрекать?