Вдали от безумной толпы

– Я не попрекаю вас, но сожалею о вашем поступке. Тогда я принял всерьез то, что, как вы настаиваете, было шуткой. Теперь же я молю, чтобы вы признали шуткой свой отказ, однако он страшно, нестерпимо серьезен. Вечно мы с вами расходимся. А как бы я хотел, чтобы ваши чувства были более похожи на мои или мои на ваши! Если бы я сразу знал, какую муку сулит мне ваш розыгрыш, мне следовало бы вас проклясть. Сейчас я не могу этого сделать: слишком сильна моя любовь к вам! Однако пора мне прекратить эти беспомощные праздные излияния… Батшеба, из всех женщин в целом мире вы первая, кого я полюбил, и ваш теперешний отказ вдвойне тяжел для меня, оттого что я уже готов был назвать вас своею. Вы ведь почти обещали мне! Я не для того говорю это, чтобы растрогать ваше сердце и пробудить в вас сочувствие. Свою боль я должен терпеть в одиночестве, ибо она не станет меньше, если вы также станете горевать.

– Но я сочувствую вам – глубоко, всею душою! – искренно произнесла Батшеба.

– Напрасно, напрасно. Ваша любовь была бы мне настолько дороже вашего сострадания, что потеря его вместе с нею не умножает моей скорби, а обретение без нее – не уменьшает. О, как милы вы были со мною у ручья в день купанья овец, и в амбаре в день стрижки, и в тот сладчайший последний вечер у вас в гостиной! Куда же подевались ваши приятные речи, где ваша прежняя надежда на то, что вы сумеете меня полюбить? Где ваша убежденность в том, что я стану вам дорог? Неужто вы все позабыли?

Совладав с волнением, Батшеба спокойно и открыто поглядела Болдвуду в лицо и тихим твердым голосом произнесла:

– Мистер Болдвуд, я ничего вам не обещала. Сказав, что любите меня, вы сделали мне высочайший комплимент, какой мужчина может сделать женщине. Неужто вы при этом думали, будто я каменная? Конечно же, я выказала некоторое чувство, ведь я не вздорная мегера! Однако все любезные слова, какие я вам говорила, были только учтивостью, помогающей скрасить день. Могла ли я знать, что то, чем прочие мужчины лишь развлекаются, для вас подобно смерти?! Прошу, образумьтесь и не думайте обо мне так дурно!

– Оставим спор. Одно лишь ясно: вы были почти моею, а теперь сделались недоступны. Все переменилось, причем, запомните, по вашей воле. Когда-то ваше имя ничего мне не говорило, и я жил не горюя. Теперь вы снова стали для меня ничем, но до чего же второе ничто отлично от первого! О Боже! Лучше бы вы никогда не привлекали меня, если сделали это только затем, чтобы тотчас бросить!

Батшеба, несмотря на весь свой пыл, начинала ясно ощущать себя «немощнейшим сосудом»[43]. Она из последних сил боролась со своей женской сущностью, благодаря которой поток непрошенных чувств набирал силу. Стоя под градом упреков Болдвуда, Батшеба пыталась себя успокоить, разглядывая то небо, то деревья, то какой-нибудь незначительный предмет, но на сей раз это средство не действовало.

– Я вас к себе не привлекала – даже не думала привлекать! – произнесла она так отважно, как только сумела. – И смените тон! Если мне указывают на мои ошибки, я терплю это только тогда, когда со мною говорят мягко. Ах, сэр, я прошу вас меня простить и отныне смотреть на все весело!

– Весело?! Может ли мужчина находить повод для веселости, когда в нем злою шуткою разожгли такой огонь? Могу ли я праздновать победу, когда на самом деле потерпел поражение? О небо! До чего вы бессердечны! Если бы я раньше знал, как горек будет для меня этот мед, я бы избегал встреч с вами, не видел бы вас и был бы глух к вашим речам. Впрочем, для чего я вам это говорю? Какое вам до меня дело? Никакого!

Батшеба отвечала на упреки слабыми возражениями, а то и вовсе молчала и лишь отчаянно мотала головой, словно хотела стряхнуть с себя слова, что сыпались на нее из уст охваченного дрожью собеседника – мужчины в расцвете лет, обладателя бронзового римского профиля и атлетической фигуры.

– Дражайшая, дражайшая моя Батшеба! Даже теперь я колеблюсь между двух крайностей: то хочу не раздумывая отречься от вас, то готов опять смиренно добиваться вашей благосклонности. Забудьте о вашем отказе, пусть все станет как прежде! Скажите, что давешнее ваше письмо было шуткой! Прошу вас, скажите так!

– Это будет неправдой и причинит боль нам обоим. Вы переоцениваете мою способность любить. Во мне нет и половины той душевной теплоты, которую вы надеетесь найти. Беззащитное детство в холодном мире выбило из меня всю нежность.

Внезапно в голосе Болдвуда усилились ноты негодования:

– Даже если ваши детские годы и впрямь были несчастливыми, это не оправдание, мисс Эвердин! Вы не та бесчувственная женщина, за которую себя выдаете. Нет, нет! Вы не любите меня не потому, что не способны любить. Разумеется, вы хотите, чтобы я так думал. Прячете от меня сердце, горящее так же, как мое. Вы способны к любви, однако она направлена в другое русло, и я даже знаю, в какое.

Быстрая музыка ее сердца сменилась шумом бешеного биения. Выходит, Болдвуд знал о произошедшем между нею и Троем. Действительно, в следующую секунду с губ фермера слетело имя соперника.