Вдали от дома

– Все нормально, приятель, – сказал бармен. – Я вижу, вы с юга. Я спрашиваю, приятель, есть ли у этого парня пропуск, регистрационный номер?

Я повернулся, обнаружив, что меня пристально изучают красно-желтые глаза Лохи Петерсона.

– Лучше пойдем, – сказал он.

– Вы обслуживаете меня, – встряла миссис Боббсик. – Можете обслужить и моего штурмана.

– Покажи им, Лохи, – предложил бармен черному, и тот замешкался, изучая меня, и наконец достал из глубины брючного кармана потрепанную бумажку, которую белый, не обращая внимания на влажную поверхность, расправил рукой на столе, чтобы я смог прочесть: Свидетельство об освобождении. Этот документ позволяет носителю, ПОЛУКРОВКЕ аборигену, известному как ЛОХИ ПЕТЕРСОН (1) покидать станцию Куомби-Даунз, (2) свободно ходить по городу и не быть арестованным, (3) посещать корабль или гостиницу (возможно, он не будет обслужен – на усмотрение владельца). NB: общение на туземном языке запрещено.

– Пей в другом месте, – сказал чернокожий. Он мотнул потрепанной красивой головой, все морщины которой стремились к точке соединения лба с носом. – Гораздо лучше пить в другом месте, иди со мной.

У Айрин челюсть отвисла. Данстен нетерпеливо передернулся. Мой водитель приказал бармену дать мне, что я хотел.

Думаю, я не забуду этот момент, как переводил взгляд с одного действующего лица на другое, поначалу удивленный масштабом их ошибки. Татуированная женщина лаяла, как собака, когда бросили пенни[93]. Но почему? Бармен делал вид, что необычайно занят пивным краном, тайком поглядывая на меня.

– Идем со мной, – прошептал доктор Батарея, хотя это приблизительные его слова, и я не уверен, что он сказал тогда и потом, так как его произношение было мягким и нечетким, речь звучала, будто его собственный мелодичный язык, не похожий на мой. Он заговорил снова, и в баре так жутко запахло ненавистью и злобой, что мне не нужно было понимать ни слова, достаточно было сообразить, что смеяться не над чем.

Гостиница была построена на сваях, обитых жестью, и к моменту, когда я оказался в темном земляном подвале у лестницы, мне не хватило времени, чтобы разобраться в ситуации, до меня лишь дошло, что на меня напали, но кто и почему, я не знал. Это устроил эксперт, скажете вы, ибо это было дело дарвинского бармена, так же как и таунсвиллского полицейского – упражнять изощренную дискриминацию. Он «прочел» мою физиогномику, полагаю, с той же уверенностью, как предыдущая барменша, согласившаяся подать мне лимонад. Это было невероятно обидно.

– Дай меня пять фунтов, – сказал доктор Батарея. – Выпьем в лагере.

Вот шельмец, подумал я. Открыл кошелек и, поскольку я никогда не держал в нем денег, он был пуст, как я и ожидал.

Айрин спустилась к нам.

– Возвращайся.

– Ему там плохо, – сказал Лохи. – Там не любят черных.

– Не глупи, – сказала она, маленькая, аккуратная, испуганная. – Возвращайся, Вилли. Я не могу оставаться одна с Данстеном.

– Мы двое побудем здеся, миссус. Дай меня пять фунтов. Один кувшин, шесть пива. Бедняга будет пить ланга лагерь со мной.

– Ты даже не пьешь, – сказала она мне.

– Он вернуться, заглянуть ко мне, посмотреть одно дело.

– Вилли?

Пьющий народ наверху произвел угрожающий грохот, колотя рабочими башмаками по полу. Я взглянул на милое личико Айрин, ее большие влажные глаза и увидел, что она больше боится Лохи, чем Данстена.

– Я сделаю, что хочешь, – сказала она. – Я на твоей стороне.

Она была такой крошечной в полинявшем комбинезоне.

– Ты правда хочешь, чтобы я купила кувшин?

– Кувшин портвейна, – сказал доктор Батарея. – Шесть пива. Двадцать семь шиллингов.

– Ты знаешь, что делаешь? – спросила она, отсчитывая деньги в большую розовую ладонь.

Вообще-то я шел в гости к жителям Дарвина, которые этим вечером собрались у костров возле моря, на ухабистой Бэгот-роуд.

Ковыляя по песку, доктор Батарея объяснял, что сегодня не лучший день для визита, но ничего страшного. Старики весь день ждали «того парня» из морга. Там они встретили толпу полиции, которая не выдавала тело родственникам, законодателю и уважаемым людям. У копов были белые гольфы на волосатых ногах. Они сказали, что мертвец все еще находится под опекой государства. Он был «государственным аборигеном», и они будут заниматься им мертвым так же, как занимались его «противозаконным поведением» при жизни.