Вдоль фронта

Туркмены из азиатских степей, расположенных за Каспийским морем, где кипящий гейзер, затопивший Европу во время великого нашествия монголов, таинственная колыбель рода человеческого. Предки этих воинов шли с Чингисханом, Тамерланом и Атиллой. Родичи их были султанами в Константинополе и восседали на украшенном драконами троне в Пекине.

Не успели мы хорошенько разглядеть эту маленькую горсточку могущественных орд, бросаемых Россией на Запад, как уже въезжали в развалины австрийской Новоселицы, где проходила прежде граница.

Повсюду зияющие дыры окон, дома без крыш, обугленные и разрушенные стены, – несметная дань войне – домов, уничтоженных огнем. Русские разрушили здесь все еще в начале войны; что сталось с мирными жителями, мы не смели даже подумать. Большой оштукатуренный отель превратился в потрескавшуюся скорлупу. Изнутри светился огонь, у входных дверей чернел силуэт солдата в гимнастерке и высоких сапогах.

Дорога, по которой мы ехали, была белая и ровная. Мимо, как тени, с топотом проезжали всадники, и блуждающий свет отражался на рукоятках казацких шашек без эфеса. Пересмеиваясь и разговаривая с мягким итальянским выговором, серели во мраке белым холстом своей одежды проходившие молдавские крестьяне.

Переехали через мост, на котором стоял часовой, пропустивший нас, как только увидел пятно белой бумаги, и очутились в русской Новоселице. Здесь, напротив, ничто не было разрушено, но вместо утрамбованной дороги мы затряслись по широким грязным лужам и ужасающим выбоинам. С обеих сторон улицы шли глубокие канавы для осушки и стока нечистот, с переброшенными через них деревянными мостиками для пешеходов. Широкие, растянувшиеся деревянные дома чередуются с маленькими неказистыми еврейскими лавчонками, которые кишат кричащими, визжащими, торгующимися людьми и распространяют удушливое зловоние, знакомое нам по беднейшим кварталам восточной части Нью-Йорка. Старые евреи в длинных пальто, в надвинутых на уши картузах, с взлохмаченными бородами, жестикулируют руками – комический еврей из забавной пантомимы; грязные дети ползают в свете лампы; на ступеньках сидят женщины в капотах и коричневых париках – они няньчат своих детей и сплетничают на крикливом жаргоне.

Мы нырнули в темную, как деготь, боковую улицу; по обеим сторонам ее за заборами выстроился ряд длинных домов.

– Вот мы и приехали, – сказал наш возница. – Теперь вы увидите настоящий русский дом.

В то же мгновение открылась дверь, и на пороге, держа лампу над головой, показался полный бородатый офицер – капитан Владимир Константинович Маджи, комендант Новоселицы. За ним щетинистый, лысый человек с закрученными седыми усами и козлиной бородкой, а из-за его плеча в свою очередь выглядывало улыбающееся лицо с папироской в зубах и под белой шелковой косынкой – лицо, похожее, скорее, на лицо очень толстого мальчугана.

– Очень рад! Очень рад! Povtim! – сказал капитан по-румынски, жестами приглашая нас войти.

– Pojalist! Пожалуйста! – закричали остальные по-русски.

Начальник полиции предупредил, что привез с собой двух знакомых «американцев», и снова они закричали хором гостеприимных голосов: «Povtim! Пожалуйста!» – и проталкивались поближе, чтобы лучше разглядеть нас, быстро говоря что-то по-русски.

– Они не говорят ни по-русски, ни по-румынски. Только по-французски…

– Entrez! – произнес капитан с заметным акцентом и добавил на хорошем немецком: – Kommen Sie herein, meine Herren! Входите же, господа!

– Voila! Comment! Comment! Voila! – гудел лысый.

– Это все, что мой брат знает по-французски, – пояснил Маджи, когда мы вошли. Толстое лицо принадлежало, как оказалось, девушке удивительной полноты и ужасающей обильности форм. Неистово пыхтя своей папиросой, она пожала нам обе руки, схватила за отвороты пальто, тряхнула их, крича что-то по-русски, и громко рассмеялась, когда мы ее не поняли.

Капитан сиял гостеприимством.

– Александра Александровна, как насчет самовара?

Она убежала, и мы услышали, как она отдает распоряжения невидимой прислуге: «Антонина Федоровна! Принесите самовар!»

Через секунду она снова появилась перед нами – на голове у нее была уже новая желтая косынка, и она нещадно дымила новой папиросой. Маджи указал на нее рукой:

– Mon mari! Мой муж! – сказал он на ломаном французском языке.

Его брат запрыгал, как мышиный жеребчик, и, тоже показав на нее, повторил:

– Мой муж! – а затем прибавил в каком-то неистовстве: – Très jolie! Très jolie! Très jolie!

И он снова и снова произносил «très jolie», в восторге от того, что вспомнил еще одно французское выражение.

Что касается толстушки, то нам так и не довелось узнать, чьим же «мужем» она была… Была там еще Александра Антоновна – совсем еще юная девочка, лет тринадцати, тихая, с глазами взрослой женщины, как у всех русских девушек. Ее положение в доме также осталось для нас тайной. Во всяком случае, оно было немаловажным – ведь это была Россия, где на такие вещи не обращают внимания…