Вдоль фронта

– Однако я сам сегодня вечером переправляюсь в Россию и, если хотите, подвезу вас в своем автомобиле. Я представлю вас коменданту Новоселицы, где стоит штаб третьей армии. Он мой хороший друг, я часто бываю у него. Русские – гостеприимный народ. Да, кстати, они будут очень благодарны вам, если вы привезете с собой чего-нибудь спиртного…

Мы поторопились купить коньяку и с радостью отказались от своей повозки. Как только после дождливого дня на землю поплыл серый вечер и облака стали вздыматься пологом, громоздясь золотистыми вершинами в пустоту зеленого неба, наша машина с ревом вырвалась из покрытого капелью леса. Вдали виднелись белые стены и соломенные крыши маленькой деревушки, развертывающиеся мили холмов, изумрудных от поблескивающей влажной пшеницы, черных от леса, дымящихся от испарений жирной земли. А еще дальше, влево, развертывались зеленые, золотые и коричневые земли Буковины, вправо – равнина над Прутом, позади – невысокие холмы, а за ними, повыше – русская Бессарабия. Далеко-далеко, на австрийской стороне, отчетливо виднелись белые извилистые дороги, ослепительные, все в зелени, виллы; иногда попадался сияющий городок – само процветание и порядок. На русской стороне мокрые железные крыши над грядой деревянных сараев, хаты цвета грязи, крытые соломой, невероятно грязный тракт – само несчастье.

Ничто не двигалось в этом обширном ландшафте, кроме загадочного черного дыма, медленно поднимавшегося из-за холма, за которым находились Черновицы, и пара от гудевшего поезда в Новоселице. Но воздух дрожал в глубоких ленивых звуках – то была орудийная пальба где-то вдоль Прута, дальше, чем мог охватить глаз.

Неожиданно впереди, между холмами, показалась река, поблескивая тускло, точно старая бронза. Мы пронеслись с завыванием сирены через местечко Герца – где крестьяне, в вышитых цветами белых домотканных одеждах, собравшиеся на лугу для вечерних песен и танцев, приветствовали нас своими широкополыми шляпами, – и дальше, мимо виноградников и полей, к Маморнице, расположенной на берегу мутной реки.

Над всем западом солнечный закат простер неистовое пламя, оторочил огнем ниспадающие облака, пролил зеленое золото над полями… Сияние блекло; когда мы доехали до берега, стало совсем темно, за исключением только широкой красной полосы по самому низу северного неба. Напротив развалившийся сарай возвышался на бесплодном пустыре, покрытом песком, камнями и тиной – там Прут с рокотом катил свои весенние воды. Это уже Россия – «Святая Русь» – темная, пышная, необъятная, несвязная, незнаемая даже для самой себя.

В покинутой таможне о нашем приезде были уже оповещены. Маленький оборванный человек завизировал наши паспорта в заплесневелой и запущенной комнате. В сопровождении двух солдат мы прошли вниз к реке. Большая плоскодонка была чуть ли не наполовину наполнена водой. Прикрепленный к берегу канат тянулся в темноту, к России. Мы не могли разглядеть противоположный берег, но когда мы выплыли в мрачные волны – румынский берег стушевался за кормой и исчез. На мгновение мы, казалось, очутились среди безбрежного моря, но затем против потускневшего красного неба начало что-то расти, показались туманные очертания – громадного роста солдат держал длинное ружье с примкнутым штыком. Тулья его фуражки была задрана кверху – только русские носят их так. Около него виднелась неясная тень повозки, запряженной парой лошадей.

Не говоря ни слова, часовой положил наш багаж в коляску, и мы последовали за ним. Он вскочил на козлы. Мы ехали по глубокому песку, щелкал бич… Неожиданно в темноте нас окликнул гортанный голос, и из ночи у повозки выросла фигура здоровенного солдата. Наш часовой протянул ему какую-то бумагу, и тот, держа ее вверх ногами, сделал вид, что читает ее, хотя было уже совсем темно, да и был он, по-видимому, неграмотен.

– Хорошо! – проворчал он, пропуская нас. – Пожалуйста.

Последний красный луч растаял на небе, и мы с бренчаньем катились в беззвездном мраке, встревоженном беспорядочными звуками военного лагеря. Вдали, направо, слышались ровные переливы музыки, и сильный хор глубоких голосов плыл в медленной, стройной песне.

Налево перед нами неожиданно открылась поляна, озаренная бесчисленными кострами. Повсюду стояли лошади. В стороне громко ржали два привязанных жеребца. На земле лежали высокие седла, пестрые ковры и подушки, медные самовары, а над пламенем дымились медные котелки. В бликах огня сидели, по восточному обыкновению поджав под себя ноги, смуглые люди с плоскими лицами – люди с китайским разрезом глаз и точно отполированными, глянцевитыми скулами, в длинных кафтанах и высоких мохнатых меховых шапках. До нашего слуха долетали гнусавые, ленивые звуки их говора. Один из них стоял во весь рост на свету костра – огонь сверкал на серебряных украшениях его пояса и на выложенном золотом, длинном, изогнутом ятагане, который висел у него на боку.

– Туркмены, – заметил с козел солдат.