Вдоль фронта

В теплом мраке весеннего вечера доносился визг волынок, топот ног и отрывистые дикие крики. Мы высунулись из окна. По мощеной булыжником улице маршировал высокий цыган с сербскими трубами, торчащими у него под мышкой, а позади него шли сотни солдат, рука в руку, раскачиваясь в своеобразной грубой польке, в «коло», которое танцуется здесь повсюду. Они шли, раскачиваясь и громко крича, пока не дошли до деревенской площади; здесь они образовали большой неправильный круг с цыганом посредине. Мотив перешел в быстрый дикий темп. Танцоры взмахнули высоко руками и быстрее закружились во всевозможных вариациях – каждый по-своему, как принято в его деревне, – и во время танцев они с громким смехом распевали короткие куплеты.

– По воскресеньям крестьяне во всей Сербии собираются в своих деревнях на площади и танцуют «коло», – объяснил капитан. – Есть «коло» для свадеб, «коло» для крестин, «коло» для всякого случая, и каждая политическая партия имеет свое «коло» для избирателей. То, что они танцуют теперь, – это «коло» радикалов (правительственной партии), и песня, которую они поют – это песня радикалов:

Заплатите за меня налоги,
И я пойду выбирать вас…

Без четверти пять утра появился наш завтрак – рюмка коньяку, стакан чая и крошечная чашка турецкого кофе, это, пожалуй, на весь день, потому что отсюда до Вальево простиралась совершенно опустошенная страна. В пять мы взобрались в повозку, запряженную волами, с дугообразным навесом из рогож, вроде крыши степной кибитки, и такой низкой, что мы не могли сидеть выпрямившись. Повозка была не только без рессор, но сколочена так, что каждый толчок отдавался сотни раз и передавался каждой части тела. А путь наш лежал по самой плохой дороге в Сербии, ставшей теперь совершенно невозможной благодаря двукратному проходу зимой двух больших армий. Большая часть дороги представляла собой тряское болото поверх валунов, лежащих в бездонной грязи, а между Крупеныо и Вальево восемьдесят километров.

– Хайде! – орал возница, нахлестывая лошадей.

Это был жалко одетый солдат, грязный, покрытый блохами, которые скоро устроили себе банкет из меня и Робинзона. Отчаянной рысью неслись мы по мощеной булыжником улице, бились о навес, тряслись всем телом при ужасающих толчках повозки.

– Смотрите, как бегут лошади! – крикнул солдат, сияя от гордости. – Лучшие лошади во всей Сербии. Этого жеребца я назвал Воевода Мичич, а кобылу я зову Король Петр.

Он с шиком подкатил к последней кофейне в деревне, слез и сел к столу, громко стуча, чтобы подали вина. Здесь он пробыл с полчаса, обнимая хозяйку, пощелкивая детей по головам и цедя свое вино среди восторженного кружка девушек, встречавших его выходки хихиканьем. В конце концов мы сердито набросились на Джонсона, прося, чтобы он позвал возницу.

– Извините меня, господа! – возразил наш проводник. – Имейте терпенье. Это война!

И снова бешеная скачка, толчки по камням и ныряние в грязь.

– Я опаздываю! – объяснил возница. – Нам надо спешить!

– Хорошо, а зачем вы так долго сидели в кофейне?

Он поглядел на нас с удивлением.

– Мне хотелось выпить и поговорить!

Наконец лошади слишком устали, чтобы бежать, а дорога стала такая ужасная, что мы пошли пешком. Возница, покрикивая, потащил лошадей за узду, похлестывая их при переходе через грязь и груды больших камней.

Всюду остатки австрийского отступления загромождали обе стороны дороги – сотни транспортных повозок, пушечные лафеты, разбитые орудия, груды ржавых ружей и боевых патронов, мундиры, шапки, волосатые ранцы и кожаные пояса. Дорога тянулась по краю обрыва, по которому вниз в долину ниспадала река. От нее шел отвратительный запах. В эту реку бросали трупы людей и лошадей, которых находили по линии отступления. Здесь река расширялась и с ропотом неслась через огромную долину; глядя вниз, мы могли разглядеть, как чистая вода бежала над кучей вздымавшейся одежды и распухших серых трупов; от удара при падении кости обнажались и торчали с обрывками мяса и лохмотьями одежды, колеблемой течением.

Это кошмарное путешествие длилось пять часов, пока мы не добрались до отвратительной, разрушенной деревни Завлака.

Мучимые голодом, мы поручили Джонсону достать чего-нибудь поесть. Он очнулся от легкой дремоты и начал:

– Извините меня, господа! Это…

– Мне нет дела – война это или нет! – закричал Робинзон. – Вы пойдете и раздобудете несколько яиц! Хайде!

Нам раздобыли яйца, и мы опять затряслись. Весь день мы неслись вниз по долине, которая на все пятьдесят миль была ни чем иным, как могилой австрийских трупов.

Поздно вечером мы обогнули лесистый холм, где лагерные огни первой армии светили на целые мили из-под огромных дубов, а солдаты лежали около них, распевая военные песни, и очутились на улицах Вальево.

Вальево было одним из самых ужасных очагов тифа во всей Сербии. Даже теперь, когда эпидемия пошла на убыль, улицы Вальево все еще представляли собой сплошные госпитали. Нас провели в один из них.