Вдоль горячего асфальта

— Вот и хорошо, я сейчас оденусь и причешусь. — Анна Васильевна послала студентов — одного туда, другого сюда — найти Павлика и, найдя, передать, что ее самочувствие превосходно и врач не нужен, Машеньке же поручила молоть и варить кофе для врача, если он все-таки придет.

Павлик метался между врачом и правозаступником.

Знакомый правозаступник выразил Павлику свои соболезнования: «Неужели Анна Васильевна так плоха? Племянник не наследник (Павлик покраснел), однако ваша тетушка может выдать вам вексель, а вы учесть вексель после… (Павлик побледнел) и получить из выморочного имущества книжные шкафы и остальное».

Едва не рыдающий Павлик бросился домой взглянуть на тетю Аню.

Ему мерещились пузырь со льдом, горчичники, склянки с мантиями рецептов, но, одетая и причесанная, тетя Аня распоряжалась гостями, то есть Машенькой…

Павлик, как всегда, проскользнул за ширму и затих, но тетя Аня коварными шагами направилась к ширме и коварно отставила ее.

У вселенной на виду Павлик читал или по мере своих сил исполнял роль читающего.

Худая его, с трехдневной щетиной шея торчала из пегой толстовки.

Машенька вспомнила холеное лицо московского актера Ивана Сергеевича, с которым девочкой гуляла по дантовскому лесу над голубоватой речкой, бархатный голос: «Хочешь быть моей Беатриче?», собственный смешной стишок.

Я и львов не боюсь,
И волков не боюсь… —

и пожалела Павлика:

— Вы готовитесь к зачетам?

— Да.

— Я вам помешала?

— Нет.

Так начались их беседы. Когда Павлик говорил «нет», Машенька говорила «да», когда же он говорил «да», Машенька говорила «нет».

Не прошло года, как Машенька окончательно сказала «нет», то есть «да», и они направились в загс.

13

Тетя Аня переселилась за ширму.

Вот так они и жили: в проходной комнате, за ширмой — тетя Аня, в дальней — Машенька и Павлик.

Вы, вероятно, заметили, что во второй части Машутка превратилась в Машеньку, в третьей Машенька станет Машей, что соответствует ее возрастающей солидности. Павлик же навсегда останется Павликом, а вечно-детское — его основным началом.

Кончив торгово-дипломатический техникум, Машенька не стала ни экономистом, ни особой в ранге посла.

Нэповское издательство предложило ей перевести роман о повелительнице Атлантиды и лейтенанте флота. Он пересек на дромадере пустыню, но запутался в тенетах любви. За первой книгой последовали другие — о добродетельных гейшах и одалисках.

Машенька весьма преуспевала в переработке западно-восточного шербета в отечественный постный сахар, но, обсластившись, была счастлива, когда ей доверили перевод гуцульской повести, широкому русскому читателю до сих пор мало известной.

Машенька со свойственным ей упорством изучала быт и нравы карпатских горцев, петрографию и флору Карпатских гор. Она углублялась в сборники фольклористики и в диалектологические лексиконы.

Павлик же, вторгаясь в Машенькины занятия, мешал и помогал, переселялся с семи холмов Сахарной столицы на Говерлу и Черногору, доил овец и варил сыры, чувствовал смереку и аконит, разделял печаль и радость горцев.

Душу Павлика, как и Машенькину душу, лепила молодая страна, открывавшая сокровищницы своих народов. Павлик (и Машенька тоже) знали их имена, но еще не понимали, что эти народы — их профессора.

Сейчас для Павлика прояснялся единственный, как у Александры Егоровны, как у Прохора Петухова и пятницкой матушки, растительный закон: огради себя и заполни все собой.

Стоило изнемогающему от войны человечеству ослабить внимание — и вода покидала арыки и электричество — провода.

Обнаруживался империализм объединенных в грандиозные армады, но бесконечно малых величин — песчинок, капель, семян.

Плющ обвивал храмы, и травинка ломала асфальт. Дековилку[10] промыслов глушила крапива, а перекати-поле нарушало суверенитет хлебов.

В Азии буря гнала по песку песок. Сойка спасалась бегством, и ложился верблюд. Саксаул не мог сдержать наступающей пустыни. Бархан полз по виноградной аллее. Горячие крупинки кварца проникали в мечеть и в медресе, заполняли приют дервиша и караван-сарай, засыпали ярмарку и ханскую ставку.

В Европе ветер поворачивал течение от устья к истоку, и гранитный город всплывал, подобно тритону… Вода заливала типографию и книжный склад. У Павлика имелась книга, как значилось на обложке, поврежденная наводнением. Это были материалы по шаманству — природа, не желая выдавать союзников, уничтожала тираж.

Ракушки, прилипая к днищу кораблей, пытались завладеть мировым тоннажем. Грибок валил города, и червяк отару. Овца вертелась, будто в когтях дракона. Невидимые существа набрасывались на человека: лучина гасла, а человек пылал.

Днем катастрофа казалась менее ужасной. Ночью — порождала вора и демона…

Если бы Павлик не был историком, он мог быть поэтом или кем-нибудь вроде поэта.