Вдоль горячего асфальта

Торчавшие из воды мачты парусных и паровых судов, исковерканный известняк крепостных казематов, осколки бревен и обрывки земляных мешков у покинутых траншей, истоптанные человеком и скотом лагерные стоянки в долинах, кости вьючных лошадей в горах — все говорило поэту о недавнем скоплении войск и о жестокости военных действий.

Вздохнув, иду вперед; мохнатая сова
Бесшумно с зеркала разбитого слетела;
Вот в угол бросилась испуганная мышь…
Везде обломки, прах; куда ни поглядишь,
Везде насилие, насмешки и угрозы…

— Что ты там бормочешь? — крикнула Маша снизу, но Павлик занялся расколотой крышкой водопроводного колодца, на которой сохранилась кончавшаяся твердым знаком фамилия старинного фабриканта.

— Маша, Маша, твердый знак!

— Какой твердый знак! Так я и полезу к тебе из-за твердого знака, и без него я вся исцарапалась.

Павлик спустился к Маше.

— Не забывай, мне за шестьдесят…

— Кто тебе это сказал, Маша?

26

Павлика поразил не столько твердый знак, сколько то обстоятельство, что так давно началось его и Машино путешествие во времени.

…В окнах аптек стояли оранжевые и голубые шары, и, отражаясь в шарах, вниз головами проплывали комичные фигурки старого мира — господа в котелках и дамы в шляпах со страусовыми перьями.

…Лина Кавальери еще слыла красавицей, и на популярной открытке страдающий от ожирения муж стрелял из браунинга в ожиревшее сердце неверной жены.

…Младшему Картинкину Картинкин-старший дал копеечку на свечку ангелу-хранителю, но младший Картинкин счел полезным опустить копеечку в гипсовую свинью.

…Хоронили сенатора. Его тело везли на серебряной колеснице, а в стеклянной карете — серебряные венки. Серебряный батюшка в дамских ботах напевал «упокой, господи, в месте злачном», мужики же в шитых серебром кафтанах, утверждая сенатора в бессмертии, разбрасывали на его последнем пути ветви вечнозеленой ели.

…Все не унималась шарманка по дворам, и Петрушка колотился деревянным носом о ширму. Собачка Шавочка тащила его в тартарары, и Петрушка тоненьким голосочком призывал супружницу: «Пигасья Николавна, я умираю! Где же вы. Пигасья Николавна!»

Не замечая того, Павлик читал целые абзацы своих будущих трактатов.

«…Уже играли механические пианино и мосье Жиллетт изобрел безопасную бритву, которую при употреблении не следует держать, как кирку.

Бритва-жиллетт, или самобрейка, войдя в быт стран и народов, разделяла с ними их трагедии и триумфы.

В годы первой мировой войны этой бритвой пользовались шоферы парижских таксомоторов, перебросивших французских паулю на Марну, русские прапорщики под Луцком, английские моряки перед Ютландским сражением, итальянцы на реке Изонцо, бельгийцы и португальцы, сражавшиеся в районе великих озер Восточной Африки, американские солдаты в Седане и всюду немцы: в Августовских лесах и в Карпатах, под Ипром и Капоретто, на островах Океании и в украинской лесостепи».

Как все изменилось с тех пор!

27

Новейшая история для Павлика, как человека, обдумывающего жизнь, началась с того осеннего дня 1905 года, когда отец Михаил Васильевич ездил в губернский город на петуховских лошадях, архангельская же узкоколейка вместе со всеми железными дорогами Российской империи бастовала, а может, началась новейшая история в августе 1914 года, когда горели хлеба и пятницкие ребята собирали колоски.

Для Павлика — научного работника новейшая история родилась 25 октября 1917 года, а для Павлика-публициста в апреле 1870 года, за четыре месяца до первого Седана и тридцать пять лет до Цусимы, в патриархальном городке, впоследствии Ульяновске, когда Волгу попеременно секли снег и дождь и льдины уплывали в Каспий.

Как изменился мир и город! — Павлик имел в виду не Рим, хотя и Рим изменился, а Варшаву и Будапешт, Пекин и Гавану, и, конечно, свой и Машин город на родном Юго-Западе.

Средневековые — золотые, как в Иерусалиме и Константинополе, ворота этого города, железнодорожный вокзал, гавань, даже старицы реки оказались сейчас в центре, а за тополиными бульварами, за академическими корпусами, за дворцами зданий, за разноцветными балконами юных жилых массивов, за хлебозаводами и фармацевтическими фабриками, за шелковыми цехами и мясными комбинатами — уже за горизонтом располагались новейшие ворота города — его аэропорты с их полосатым чулком на башенке прорицателей погоды и с бетонированными взлетными площадками, откуда в Баку и Хабаровск, Вену и Джакарту уходили воздушные лайнеры.

И где они — старосветские сенные базары и лежащие рядом с ярмом, жующие у возов волы, где деревянные каланчи, железные церкви и вдоль панелей каменные тумбы?

Та-ра-рам — бумбия,
Сижу на тумбе я.
Идет городовой,
Зовет мене домой.