Вдова

Раздосадованная Дарья поспешила домой. Она всегда теперь спешила — не столько по необходимости, сколько по привычке, а тут еще такую уйму времени убила даром. Стояла оттепель, густые сумерки окутали город, недавно выпавший снежок побелил землю. Дарья не замечала тихой красоты зимнего вечера, неудача с пшенкой испортила и без того мрачное настроение.

Едва Дарья отворила дверь, как Нюрка, не заметившая угрюмости матери, кинулась ей навстречу.

— Мама, у меня за контрольную по арифметике — пятерка!

Веселый голосок девочки беспричинно разозлил Дарью. Мать усталая, голодная, намоталась за день, а ей дела нету, прыгает, как коза.

— Ну чего стоишь у двери? Примерзла, что ли? — отвратительно грубым, самой себе незнакомым голосом закричала Дарья на дочь. — Пятерки получаешь, а косы не заплетешь как следует, ходишь косматая.

Девочка поникла, оживление у нее в глазах пропало. Дарье стало жаль дочь, но какое-то другое нехорошее чувство заглушило эту жалость, и она не сказала дочери доброго слова. Злость доставляла ей странное облегчение, почти удовлетворение, словно, делая больно другому, Дарья отдавала ему часть своей боли.

У плиты на табуретке увидала Дарья завернутую в старое Нюркино пальтишко кастрюлю. Нюрка наварила картошки и укрыла ее, чтоб не остыла. Дарье сделалось совестно за свою несправедливость, но она не окликнула, не приласкала Нюрку, только с нарочитым стуком поставила на стол тарелку с хлебом и другую, пустую — под картошку. Девочка подошла сама:

— Я ждала-ждала тебя, — сказала она, стараясь показать матери, что не сердится за ее горячность.

— За пшенкой простояла, — объяснила Дарья. — Да не досталось мне.

Посуду после ужина мыла Нюрка, а Дарья собралась было постирать, да подумала, что поздно уж, отложила на завтра и за пустяками протолклась часа два. А тут пришел Митя из школы. Правая штанина у него лопнула на коленке. Дарья приказала ему снять штаны, но прежде чем зашить их, принялась воспитывать сына, не жалея на это слов.

— Паразит ты этакий, непутевая твоя башка, и за что мне такое наказание... До каких пор ты меня терзать будешь, хулиган несчастный? Учиться так тебя нету, а штаны драть так первый. И где ты их рвешь? По гвоздям, что ли, коленями елозишь? На той неделе починяла опять — дыра...

— Лучше бы новые купила, чем починять без конца, — угрюмо и словно бы про себя, но все-таки достаточно громко высказал свои соображения Митя.

— Новые! — подхватила Дарья. — Новые! А где я денег возьму? И так на вас, на паразитов, чертомелю, себе малости никакой не куплю. Новые ему! Ты и новые в тот же день раздерешь, тебе что, ты деньги не зарабатываешь, не знаешь, как они достаются. Без отца живете, хоть бы подумали, что одна вас кормлю-одеваю, не хуже других ходите... Нет, где вам! Вам только: дай, дай, дай! Давай, рта не закрывай...

Дарья с искаженным лицом подступила к парнишке, все более и более оттесняя его в угол. Он пятился, затравленным зверьком глядел на мать, тощий и жалкий в линялой майке и коротких черных трусишках. Он знал, что мать сейчас ударит его. И она, прокричав еще несколько злых, отрывочных слов, о смысле которых почти не заботилась, ударила мальчишку. Она хотела ударить его по лицу, но Митя успел нагнуть голову, удар пришелся по голове, и Дарья добавила еще несколько затрещин — по плечам и куда придется.

— Мамка, перестань, мамка, не бей! — с ревом кинулась к ней Нюрка.

— Замолчи!

Дарья обернулась к ней и замахнулась. Но не ударила. Закрыв лицо ладонями, она вдруг сама принялась плакать — громко, с причитаниями, вслепую побрела к кровати, упала на нее ничком и завыла в подушку.

— И за что мне такое наказание, нет мне ни покою, ни радости, зачем я только вас народила, окаянные вы... хоть бы слушались, ироды...

Нюрка побежала к крану, принесла стакан воды.

— Мам. выпей... Мамк, ну, хватит...

Митя молча глядел из своего угла на распластавшуюся по кровати беспомощную фигуру матери, и ему не было жаль ее.

Между ними, между матерью и сыном, все больше нарастала скрытая, темная враждебность. Митя не прощал матери ни пощечин, ни этих причитаний из-за каждой дырки на штанах, он холодел сердцем, и дом был ему чужой, и мать была ему чужая. «Воешь? — думал он. — Ну и вой. Тебе бы только повыть... У-у, злыда... Вот нарочно не буду учить уроки...».

Он давно отстал в учебе, двойки у него не переводились, и сидеть за уроками Митя считал делом обременительным и бессмысленным. Однако же слабые укоры совести искали какой-то лазейки для оправдания лени. Несправедливость матери была достаточно веским основанием для того, чтобы школьные заботы послать ко всем чертям.

Дарью теперь часто вызывали в школу. Эта обязанность — ходить в школу и выслушивать укоры о поведении сына — была неприятна Дарье, и она относилась к ней почти так же нерадиво, как Митя — к учебе. Надо было напомнить ей раз, и другой, и третий, учительница присылала записки с Нюркой, звонила в цех табельщице, а то и начальнику цеха, прежде чем Дарья собиралась пойти в школу.