Вдова

И тут увидал я его. Василия, значит. Недалеко от меня, вроде вот как до той стенки, сидит, и на пеньке — листок перед ним. Письмо, видно, писать собрался, а не пишет, карандаш защемил в руке. Заметил, что я гляжу на него, заговорил: «Хотел, говорит, письмо домой написать — и не пишется. Будто кто все слова из головы, как грибы из корзины, вытряхнул». «А я, говорю, сон дурной видал. Мясо жареное. С чесноком, с луком, как мать жарила. Взял, разрезал кусок, сверху — жареное, а в середке сырое, аж кровь проступает».

У нас пожилой солдат один был, дядя Леша, он говорил — кровь на фронте к худу снится. Либо убьют тебя, либо ранят.

Только я рассказал свой сон — и гром ударил. Ветер налетел. Листок с пенька, на котором Василий письмо-то собирался писать, подхватил и в лес метнул. Василий было кинулся за ним, а дождь как ливанет! Так и не написал он тебе письма в последний день своей жизни.

Солдат замолчал. Дарья смотрела мимо него, в окно, на кусок серого неба, а видела осенний лес, Василия с карандашом у пенька, белый листок бумаги. Ей вдруг захотелось, чтобы ушел солдат, не рассказывал дальше, страшно сделалось слушать про смерть Василия, но, будто головой вниз кидаясь с крутого откоса, Дарья надрывно проговорила:

— Рассказывай. Не томи...

И опять заговорил фронтовик негромким, чуть хрипловатым голосом.

— Ладно. Кончилась гроза. Наступает вечер. Не самая темень, а сумерки. Вдруг слышу команду: «Построиться». Выстроили нас. Василий от меня через одного человека стоял, мы с ним почти одного росту. Мы особо не дружили, врать тебе не хочу... Дружить — не дружили, а так — товарищи и все. В разведку вместе случалось ходить. Солдат он был надежный, в беде не кинет.

Дарья старалась слушать внимательно, но волнение все больше охватывало ее, внутри словно все дрожало, и голос солдата то приближался, становился отчетливым, то вдруг пропадал вовсе.

— Солдат — он солдат. Он Родину чувствует, для него это слово — как огонь. Услышал — в груди горит. И враг тебе нипочем, и смерти не боишься. А разведка боем — тут мало кто жив вернется... Капитан — нам: «Добровольцы! Шаг вперед!» Мы с Василием враз сделали этот шаг.

— Господи!..

Дарья беззвучно, одними губами прошептала слово, в котором издревле русская душа сливала боль и мольбу.

— Ночь не шибко темная. Остается до немецкой линии обороны метров пятьдесят. И тут раз — ракеты нас осветили. Мама родная! Ты под этой ракетой, как таракан на столе. Ни тебе бежать, ни тебе спрятаться. «Вот он, думаю, сон-то». И пулеметы заговорили. Та-та-та... Жуть! Думаешь: сейчас — тебя. Но ничего, живой. Лежу в болотной воде, за кочкой махонькой голову прячу. А он, гад, строчит, никакой передышки не дает... Тут наша ракета в небо брызнула. Отступать. А куда отступать? Он же в зад побьет. Чем отступать — лучше вперед. Погибать, так хоть не за зря, фашиста покрошить...

Солдат взбодрился, вспоминая отчаянный бой, голос его окреп, в запавших глазах светилась решимость. А Дарья сидела все так же неподвижно, вцепившись руками в старенькую, накинутую на плечи шаль, и ждала самого ужасного.

— «Ура! Вперед! Гранаты!» И пошло... Конечно, немец не дремал. Многие сразу погибли, как пошли. Я две гранаты бросил. И вдруг как подкинет меня! Вверх — и назад, в болото. На кочку попал головой, а рука — в болоте. Та — в болоте, а в правой — граната взведенная, чека вытащена. Хотел кинуть — не успел. Шевельнуться не могу, тело — словно в оковах. А граната сама из руки ползет... Что делать? Ничего не сделаешь. Вот думаю, как умирают...

Дарья на какой-то миг забыла о Василии, проникнувшись тем отчаянием, какое охватило солдата перед неизбежностью смерти. Но тут же подумала завистливо и тоскливо: жив ведь, жив, в самой пасти у смерти был, а спасся, а Вася...

— Вдруг слышу: «Коля, вставай!» А чека у гранаты еще не совсем вытащена, миллиметров на пять осталась. Я кричу: «Граната!» Василий выхватил и бросил. Не помню — взорвалась или нет.

— Выходит, спас он тебя.

— Спас. Он, Василий... И опять мне: «Вставай». А я не могу подняться. И ничего вроде не болит, не чуял, что ранило. Он меня под мышки взял, поставил. И тут рука как завертелась — от локтя на одной жилке висела. А боли все нет. Он взял мою руку, положил на автомат, как на повязку. Пошли. Кухня разбитая как раз поблизости... А немец из миномета бьет. В шахматном порядке, сволочь, мины укладывает. И поле заминировано, и он бьет. Ракеты, правда, перестал пускать...

Солдат говорил теперь медленно, словно через силу, и Дарья поняла, что сейчас он расскажет о том, чему она все еще не до конца верила. Расскажет, и тоненькая ниточка нелепой надежды оборвется навсегда, второй раз умрет Василий, не оставив лазейки для самообмана.

— Не тяни ты! — выдавила Дарья из перехваченного спазмой горла.