Вдова

Дора отвела Дарью в сторонку.

— Забудь печаль, Даша, — сказала ей, — чужой радости порадуйся.

У Доры муж служил в Германии, не отпустили пока, неизвестно, когда ждать.

— Садитесь, садитесь за стол, — приглашала Настя. — Миша, усаживай гостей.

Дарья села на ближнюю свободную табуретку. И тотчас рядом с ней оказался Степан Годунов.

— Посидим рядом, Даша, — сказал он, — давно я мечтал рядом с тобой посидеть.

— Много ль радости со мной сидеть...

— Про то я знаю.

На вечную память о войне привез Степан минный осколок. Не в кармане привез, не по воле — в затылке осколок засел, и тревожить его врачи поопасались, чтоб не наделать хуже беды. «Мозги у меня теперь крепкие, — шутил Степан, — на железном каркасе».

— Ну, с возвращением тебя, Михаил, — поднялся с места Степан Годунов. — Вроде вторую свадьбу вы с Настей справляете. Счастья вам!

— Горько! — озорно подмигнув, крикнула Дора.

И Михаил Кочергин, словно в самом деле была свадьба, поцеловал Настю.

Дарья давно не пила и скоро захмелела. Она ела пироги, чокалась, пила самодельную наливку, вокруг шумели, и Дарье приятен был этот праздничный шум. Степан подкладывал на Дашину тарелку винегрету и грибов, кусок холодца положил, и его внимание тоже было приятно ей.

В разных концах стола свои шли разговоры. Но больше всего про войну.

— Ты видал, как у человека сердце бьется? — ухватив за пуговицу гимнастерки Наума Нечаева, говорит Кочергин. — Я видал. Живое сердце. Мина — раз! И на спину человека. Год вместе воевали. Спали рядом. Вот сюда ему осколок, диафрагму отделил. И видно, как сердце бьется. Открытое — и бьется, а сам — живой. «Пристрели, — просит, — браток». А я не могу. Не могу я своего пристрелить!

— Хватит тебе страшное вспоминать, — просит Настя. — Кончилась ведь война...

— Через что прошли — того до последнего часа жизни не забудем.

— Не забудем. Это верно, — соглашается Ольга.

— Коней на войне жалко, — задумчиво и печально говорит Степан Годунов. — У меня минометная батарея была. На лошадях. Шестнадцать лошадей. И в Берлин на лошадях въехали. Укрылись за домом, палим из миномета. А немцы засекли нашу точку. Одна мина разорвалась, другая. Скомандовал я идти в подвал. Но лошадей в подвал не возьмешь... Ездовой любил лошадей. Не пошел в подвал. «Ведь не спасешь ты их», — говорю ему. Не пошел... Сам погиб. И лошади. Пять из шестнадцати осталось...

— Выпьем, гости дорогие! — врывался ликующий голос Насти. — Выпьем за мирную счастливую жизнь!

Лился из бутылок разведенный спирт, глухо стукались дешевые шкалики.

— Кончилась война, люди! Не будет больше такой войны. Сгинул Гитлер проклятый...

Справа от Наума сидела Ольга, слева Дора. Наум с Дорой разговаривал.

— Приглашают в школу: расскажи о фронтовых подвигах. Ну, подвиги не подвиги, а рассказать есть что. Прихожу. Рассказываю. Еще просят. Еще рассказываю. А кто там сидит — я ж не знаю. Не вижу. Оказывается, директор слушала меня с ребятами вместе. Потом ведет в кабинет. Идите, говорит, к нам преподавать историю.

Наум коротко хрипловато рассмеялся.

— Историю! «Я, говорю, слепой». — «Вижу, — она мне. — Понимаю. Я обдумала. У нас есть одна преподавательница истории — она шефство возьмет над вами. И комсомольцы возьмут шефство, будут приходить, читать нужную литературу. В педагогический институт поступите...»

Наум сильно разволновался, щеки его порозовели, тонкие пальцы беспокойно теребили пуговку на кителе.

— Ты представляешь, Дора? Это же дело в жизни. Большое дело! Цель. Смысл. Черт ее знает... Но — страшно! Люди будут со мной возиться. А я втрое, вчетверо больше должен отдать им. Страшно, а тянет. Решился. Вроде должно получиться. Память хорошая. Внимание на пределе — запоминаю почти все, что слышу. Даты прошу выписывать — Ольга контролирует. После нового года, с третьей четверти, работать начну. А осенью в институт поступаем с Олей. Я — в педагогический, а она своей химии верна...

— А мой-то — без вести! — вдруг не сказала, а словно бы простонала Алена. — Как это — без вести? Будто иголка в сене... Человек ведь! Без вести... И Фрося. И он...

Фрося погибла незадолго до конца войны в Германии. Сама написала о своей смерти. «Родная моя Аленушка! Осталось мне жить один час. Снаряд попал в полевой госпиталь. Хирурга и раненого сразу убило. А меня подобрали без ноги, и тяжелое ранение в живот. Не плачь обо мне. Я счастлива, что выполнила свой долг. И жизнь у меня была интересная. Каких людей я встречала!.. Поздравляю тебя с Победой. Теперь уже скоро. Может, письмо мое получишь в День Победы. Прощай... Больше нету сил... Саньку целую...»

— Степан! — кричал сильно подвыпивший Кочергин. — Помнишь, как мы на стройке рекорды ставили? На стройке — рекорды, с фронта с орденами пришли. На нас Россия держится!

А сам лил в граненый стаканчик водку. Дора насмешливо следила за ним.

— Ты бы не пил больше-то, Михаил, — сказала она. — А то ноги затрясутся и не удержишь Россию.

— Ничего! Праздник у нас, — говорила Настя и опускала ресницы, чтобы спрятать свое счастье. Но ресницы дрожали радостью, и все понимали, что творится с Настей.