Вдова

Чокались. Пили. За хозяев. За гостей. За город Серебровск — чтоб рос и хорошел.

— Сплясать бы! — вдруг сказала Настя. — Сыграй, Миша!

Гости бойко растащили по углам стулья, к стене отодвинули столы. Михаил рванул плясовую. Пьян был, а пальцы свое дело помнили, бегали бойко. Настя выскочила на середину комнаты, начала пляску, потом перед Степаном потопала каблуками, и он вышел в круг.

У окна, скрестив руки на груди, стояла Дарья. Стояла и смотрела на плясунов. Степан плясал с Настей, но какая-то невидимая сила связывала его с Дарьей, и Дарья чувствовала, что он для нее пляшет, и ей было весело и немного совестно.

Михаил все играл и играл, чуть склонив набок голову и улыбаясь, баян послушно расплескивал удалую музыку, и Настя, почти не касаясь ногами пола, стремительно шла по кругу. И Дарьин взгляд приковала к себе Настя. Приковала и повела за собой по кругу, но не отозвалась Дарья сияющим Настиным глазам ответной радостью. Дрогнуло лицо вдовы и вдруг подернулось грустью, потупилась Дарья, не глядела больше на плясунов, только живые переборы баяна слышала она да неугомонный перестук каблуков.

Кусочек пола был у Дарьи перед глазами, несколько половиц с облезлой краской, и она глядела на них, глядела — не видела. Другая комната вспомнилась ей, полупустая, светлая, пахнувшая свежей краской комната в стахановском доме, новоселье, неуемная веселость баяна, и сама она в такой же отчаянной пляске. С Митей, с трехлетним сыном она тогда плясала. И Степан любовался сю. А у дверей с Нюркой на руках стоял Василий.

Дора пошла плясать, и Наум неловко топал, боясь помешать другим. А Дарье тоска сдавила сердце. Стараясь остаться незамеченной, она осторожно вдоль стены пробралась к выходу.

Никто не остановил Дарью. Но, недалеко, отойдя от дому, услышала она позади себя торопливые шаги. Знала, чьи шаги. Пошла быстрей. Степан все-таки догнал ее, попросил:

— Погоди, Даша!

— Погоди, Даша!

И пошел рядом.

Шли они и молчали, только сапоги Степана да Дашины ботинки гулко скрипели на пустынной зимней дороге. Похолодало к ночи, густым туманом затянуло улицы, и ни домов, ни неба не видать было в этом тумане, лишь огни тускло пробивали загустевший морозный мрак.

— Что убежала рано? — не зная, видно, как подступиться к разговору, спросил Степан.

— Невесело мне.

И Дарья невольно ускорила шаги, пытаясь убежать то ли от печали своей, то ли от Степана. Но Степан взял ее за локоть, придержал.

— Не торопись, Даша, Поговорить хочу с тобой...

— Надо ли говорить нам, Степа?

— Горе твое я понимаю. Да не век же тебе горевать. Одна ты осталась. А я всегда один был. На танцы с девчатами бегал. А всерьез ни о ком не мог думать.

— Да чем же я тебе так уж мила? — удивляясь и словно бы жалея Степана, спросила Дарья.

— Не знаю, чем. Люблю я тебя, Даша. На фронте тебя вспоминал не раз. Сегодня сидел рядом — тебя одну видел. Судьба ты моя. Жена моя...

— Нет! — будто раненная этим, словом, воскликнула Дарья и вырвала руку из Степановой руки. — Нет, Степа... не могу я. Не забыть мне Василия. Смолоду его полюбила — до смерти мне его не забыть.

Они уже не шли, а стояли друг против друга, и Дарья сквозь морозный мрак смутно видела лицо Степана и белый треугольник рубашки в отворотах пальто. Близко был Степан, ближе протянутой руки, и стоит только одно слово сказать — навсегда останется с нею. Но не могла она сказать это слово, любила погибшего Василия, как живого.

— Хороший ты, Степа. И горько мне, одинокой. Да что у нас за жизнь будет, если я, тебя обнимая, его буду помнить? Если обмолвкой, ненароком, Васей тебя назову? И дети у меня. Его, Василия, дети. Не могу я его забыть. Не будет у нас счастья. На что тебе на чужом пепелище дом свой ставить? На девушке женишься, настоящую радость познаешь.

— А ты? — участливо спросил Степан.

— Перегорело во мне все... Что в прошлом было — о том светло вспоминаю. А что будет... Ничего вроде уж не будет. Нет мне радости без Василия.

— Очнешься ты от своего горя. Опять к жизни потянешься, счастья захочешь. Молодая ведь. Мне — тридцать три, ты на год меня моложе. Я помню.

— В песне одной пелось, помнишь: «Я годами еще молодая, а душе моей тысяча лет». Да что ж мы с тобой стали на дороге? Пойдем. Вишь мороз-то крепчает...

— Крепчает... В силу входит зима.

Степан взял Дарью под руку, пошел рядом. Молчал. Не о чем больше было говорить. Уже у самого дома, перед расставанием, забрав в свои ладони голые, нахолодавшие Дарьины руки, негромко, грустно сказал Степан:

— Что ж, Даша... Значит, врозь нам жить. Не обижайся на меня.

— За что обижаться, Степа... Ты меня прости.

— Не думал я, что так повернется наш разговор.