Вдова

Степан выпустил Дарьины руки, пошел прочь. Невысокий, коренастый, в широком неуклюжем пальто, в шапке с оттопырившимися наушниками. Быстро, не оглядываясь, уходил Степан Годунов, и Дарье вдруг захотелось крикнуть, остановить, догнать его. Она даже шагнула за Степаном в морозную мглу, но какая-то неведомая сила, более властная, сковала ее. «Пал смертью храбрых... Похоронен у деревни Каменка...» — вспомнились Дарье роковые слова. Не будет счастья без Василия, не будет, не будет... Все равно — как ни жить.

Исчез, растворился во тьме Степан.

Дарья обернулась к дому, вскинула голову, отыскала свои окна. Темные. Спят Митя с Нюркой. «А вдруг да вернется Василий? — подумалось Дарье. — Бывают ведь ошибки... Кочергин вон сколько времени в госпитале провалялся... Может, и мой...»

Надежды умирают трудно, как люди. И Дарья, оплакав Василия, втайне все еще надеялась, что он остался жив. В самые тяжкие минуты она цеплялась за эту надежду, как полярники в метельную ночь хватаются за канат, чтобы не сбило с ног.

На работе Дарье некогда было думать о своем горе. План заводу давали большой, каучук нужен был стране, а оборудование поизносилось, сменщицами у Дарьи были молодые, неопытные девчонки, и работать ей приходилось напряженно. Война, эвакуация, недоедание, смерть Вари и Василия повымотали из Дарьи силы, и с завода она возвращалась усталая, с трудом передвигая ноги, и ни о чем не думала, словно и способность такую утратила — думать.

Поднявшись по лестнице, Дарья задержалась на веранде и долго глядела на улицу. Уходившая под уклон дорога виделась ей, крыши домов, раскиданных по косогору, засеянные огороды, неширокая речка с темными промоинами в ледяной корке — от теплых заводских вод и в морозы не замерзала она накрепко. За речкой белые увалы тянулись далеко, до самого неба, и где-то там, за этими увалами, за многими верстами была деревня Каменка, похожая, должно быть, на Леоновку.

А слева, примыкая к речке, стоял завод. Высоко поднимались трубы электростанции, сизый дым кольцами тянулся над землей, дышал завод, жил, возрожденный из военной разрухи.

Дарья сунула руку в карман телогрейки, нащупывая ключ, но замок щелкнул изнутри, и Нюрка, видно, поджидавшая мать, позвала:

— Иди, мама.

Еще не перешагнув порога, Дарья взглянула на вешалку, и вдруг больно, до самого горла, прыгнуло сердце, качнулся пол под ногами, и против воли рванулся из груди сдавленный, болезненный крик. На гвоздике висела солдатская шинель.

Нюрка что-то говорила, но Дарья не понимала, она вцепилась в шинель обеими руками, припала щекой к колючему сукну. Нюрка испуганно глядела на мать и тянула ее за руку прочь от шинели.

— Вернулся! — сквозь слезы говорила Дарья. — Вася вернулся...

И тут из-за печки, которая почти пополам делила комнату, показался незнакомый худой мужик в черных штанах, заправленных в сапоги, и в линялой солдатской гимнастерке. В ту же секунду метнулась Дарьина мысль в Сибирь, в домик Ульяны, вспомнилось ей, как Вадим приехал из госпиталя с сопровождающим. «Значит, покалечен Вася», — успела подумать Дарья, но мгновение спустя сообразила, что одна ведь на вешалке шинель.

— Извини, хозяйка, — сказал незнакомый человек. — Договорились мы с Василием Костроминым, коли кто из нас жив останется, вдову товарища навестить...

— На моих глазах погиб Василий... Ты девочку-то отправь погулять. Не надо ей про то слушать. После расскажешь, когда подрастет...

Дарья послушалась солдата, отправила Нюрку на улицу. Нюрка неохотно ушла. Может, не надо было отправлять? Пусть бы слушала... Митя в школе. А то пусть бы оба послушали.

Лицо у солдата было желтое, как после долгой болезни, густая черная щетина пробилась на щеках и подбородке.

— Не из госпиталя сам?

— Угадала. Домой еду, в Астрахань. По пути завернул, поскольку обещался.

— Рассказывай, что же...

— Осенью это случилось... Накануне, днем, выходит, напали мы на бурт картошки. Крупная картошка, рассыпная, ели мы ее до отвала. Один котелок снимаем, другой ставим, этот съедим — еще варим...

— Вася до картошки охотник, — как о живом, сказала Дарья.

— Да русский человек ее всякий любит. Очертенела уж эта американская тушенка... А тут еще беда: кухню немец разбил. Без каши остались. И навалились на картошку. Наелся — дышать не могу. Надо спать. Отошел на полянку, кинул шинель на траву. Ночь не спавши... И солнце печет — сморило вовсе.

— А Василий-то...

— Ты погоди. Ты меня не торопи. Я на фронте наторопился. Ты дай мне все по порядку...

— Говори, говори...

— Ладно. Лег. Разведчик редко ночью спит, разведчику ночью самая работа. А днем спи. Ну, и заснул. Час ли, два ли поспал — не знаю. Казалось — долго. Просыпаюсь — вроде вечер, что ли, не пойму... Сел, огляделся. Нет, не вечер. Солнце за тучу зашло. А туча черная-пречерная, вроде не из облаков, а из порохового дыму слажена.