Вдова

Анна сдвинула на край плиты закипевший чайник, открыла духовку и в самом деле достала тарелку с настоящими лепешками из темной муки. Вкусный ржаной дух шел от лепешек.

— В деревне, что ли, муку достаешь? — спросила Дарья.

—В деревне достанешь! Деревня сама голодная сидит. Тут, в городе устраиваюсь. — Анна вышла в комнату, вернулась с конвертом. — Вот, почитай. И похоронка тут. И вырезка из фронтовой газеты.

Дарья медленно, слова не пропустив, прочла обе бумажки. О том, что пал Ахмет Садыков смертью храбрых. И о подвиге его — как раненый прямой наводкой подбил два немецких танка из противотанкового ружья.

— Вот так, Даша. Старухой стала от этих бумажек. Жить не хотела. Да ребят пожалела сиротами оставлять.

— Тяжко в оккупацию пришлось? — спросила Дарья.

— Набедовались... Перед самой-то оккупацией тут что творилось... Все магазины, все склады открыли и дозволили жителям брать любой товар без денег, кто сколько захватит. Чем врагу — лучше своим. Ну, кто половчей да попроворней и натаскали в свои норки. И шелковые отрезы, и шерстяные, и муку кулями целыми... Витька прибегает. «Мамка, — кричит, — там конфеты без денег продают». Я его по затылку стукнула, чтоб не врал, а сама вышла все же на улицу. Гляжу — старик идет, на обоих руках у него колбаса кругами от пальцев до плеч. На деньги столько не купишь и по карточкам не дадут. Крикнула я ребятишек да бегом — к магазину. А там уж пусто, один перец раскидан в коробочках, но и перец хватают. Велела я ребятишкам перцу набрать, нахватали они в подолы да фуражки. Сгодился потом! На хлеб меняла. А из товаров, туда-сюда, побегли, ничего не успели захватить. Озлилась я на ребят. То, говорю, день-деньской по улице шастаете, а тут такое дело прозевали. Поколотила старших, поревела вместе с ними, да что толку? Надо что-то делать.

— Это правда, — согласилась Дарья. — В лихой час руки опускать нельзя.

— Нельзя! — согласилась Анна. — И я говорю — нельзя. А немец-то — вот он. То бомбы кидал на Серебровск, после вашего-то отъезда еще раза четыре бомбили, а тут и танки загрохотали. Город — как мертвый. Сидят все по домам. И я три дня отсиживалась. Да сиди не сиди, а жрать надо. Ребятишки из дому бегали, разве их удержишь. Ничего, говорят, немцы никого не трогают, а раз Колька даже шоколадку принес, немецкий солдат ему дал.

— Гляди, какой добрый! — ядовито проговорила Дарья. — Город забрал, а шоколадку дарит.

— Говорю — что было, — продолжала Анна, подливая себе из чайника. — Шоколадку дал, а магазины как стояли пустые, так и стоят. Голодуха подступает. Чего делать? В самые морозы последнюю картошку доедаем, со дня на день кончится, тогда — ложись да помирай. У кого вещи какие — едут в деревню менять. Видно, и мне надо ехать. Одной — боязно, а ребят одеть не во что. Они и до войны-то одни валенки вдвоем носили, пальтишки с плеча на плечо переходили... Все же решила я старшего парнишку взять. Свои валенки ему отдала, сама Ахметовы надела, а костюм Ахметов в платок завязала, чтоб на хлеб обменять. Салазки взяли и пошли.

Анна вдруг прервала свой рассказ и, стянув с головы косынку, уткнулась в нее лицом. Пустой рукав жалко вздрагивал, свисая с плеча.

— Чего ты, Аня? Не надо. Не плачь.

— Потеряла я его, — отняв косынку от заплаканного лица, сказала Анна. — Потеряла, Даша.

— Витьку? — испуганно спросила Дарья.

Анна отрицательно покачала головой.

— Костюм потеряла. Надежду свою последнюю. Не доверяла парнишке-то — сама несла, руку в узелок продела и несла, а Витька санки волок. Да где-то, видно, развязался узелок, а я ноги еле тащила, умученная да голодная, как в полусне шла — не заметила. И Витька не видал... Отчаяние на меня напало, Даша. Вот будто другую руку потеряла. С чем домой ворочусь? Передохнут с голоду ребятишки, и самой одно остается — с ними вместе на тот свет.

— Варя-то моя померла, — сказала Дарья.

— Господи... Вот тебе и эвакуация.

— Досказывай, — попросила Дарья. — Как из беды выпуталась...

— Долго, Даша, рассказывать. Да и неохота вспоминать, — вяло проговорила Анна, но все-таки продолжила свое повествование. — Повернули мы с Витькой назад, прошли сколько-то, и тут навстречу старуха какая-то тащится. Пригляделась я... Батюшки! Да это Наума Нечаева мать. До войны-то она и не старая была, а тут — вовсе дряхлая с виду: узел в руках большой, а сил нету. Остановились, поговорили. И попросила она нас идти в деревню с ее вещами, обменять, что удастся на муку да на картошку. Ее вещи, наш труд, а продукты — пополам. Пошли мы, а она домой повернула. Да упала по дороге, руки-ноги обморозила. Люди подобрали, довезли на салазках в больницу, там и померла. Больница у нас и при немцах работала. Вот какое дело... Чужая смерть моих ребят спасла.

— Сын с невесткой воюют, а мать с голоду померла...

— На что было Ольге-то...

— Ольга о себе не думала — страну пошла защищать. Таких, как Ольга, на свете мало...

— У нее ребят нету. Хоть на войну, хоть куда...

Что-то нехорошее, низменное почувствовала Дарья в рассуждениях Анны об Ольге. Но не стала спорить — переменила разговор.

— Ты платье-то чье — свое продавала?