«Вдовствующее царство»: Политический кризис в России 30–40-х годов XVI века

Рассказ официального летописца хорошо передает тревоги правительства в мае 1537 г. Поначалу, видимо, существовало опасение, что старицкий князь направится за рубеж, в Литву[685]. Когда же выяснилось, что он зовет новгородских помещиков к себе на службу (несколько подобных грамот «с княжими печатми» были доставлены в Москву[686]) и собирается «Новгород засести», власти отнеслись к возникшей угрозе со всей серьезностью. На Волок к находившимся там боярам кн. Никите Васильевичу и кн. Ивану Федоровичу Овчине Оболенским были посланы срочные распоряжения. Князю Никите от имени государя велели «спешити к Новугороду наперед князя Андреа, да велели город крепити и наместником всех людей к целованию привести». Судя по летописи, данная воеводе инструкция предусматривала возможность серьезных боевых действий: «…и приедет князь Андрей к Новугороду, и князю Никите [Оболенскому. — М. К.], укрепяся с людми да с наместники, да против князя Ондрея стояти, сколко Бог поможет, и посаду ему не дати жечь; а нечто будет князь Андрей людми силен добре, и князю Миките быти в городе и дела великого князя беречь с владыкою и с наместники заодин»[687].

В Летописце начала царства наказ кн. Н. В. Оболенскому изложен несколько иначе: здесь основной упор сделан на обеспечении лояльности новгородских властей. Великий князь, по словам летописца, послал князя Никиту Васильевича «в Новогород в Великий ко владыце и к наместником, а велел людей укрепити и дела своего беречи: будет князь [Андрей Старицкий. — М. К.] похочет Новгород засести, и владыка бы и наместники Новгородцкие они бы того не учинили, что князю Новгород здати»[688]. В последних словах сквозит некоторое недоверие великокняжеского правительства по отношению к местной новгородской администрации.

Другому воеводе, стоявшему на Волоке, кн. И. Ф. Овчине Оболенскому, был послан письменный приказ: «з людми збиратися» и идти вдогонку за старицким князем. Рать князя Ивана Овчины была усилена за счет новгородских помещиков, которые незадолго до описываемых событий были вызваны на службу в Москву, а теперь их вернули с дороги и велели присоединиться к войску кн. И. Ф. Оболенского[689].

Теперь посмотрим, как восприняли весть о приближении мятежного старицкого князя в самом Великом Новгороде. В Новгородской II летописи (представляющей собой ряд выписок из более ранних местных летописей) под 1537 г. говорится: «Того же лета майя в 6 день бысть сметение в Великом Новегороде от князя Оньдреа Ивановичя, брата великого князя. Бегали новгородци в осаду, да город обложили того же дни Торговую сторону, а срубили город в три дни»[690].

В словах новгородского летописца нет и тени симпатии к мятежному удельному князю: здесь он изображен как враг, приближение которого вызвало смятение в городе, оказавшемся вдруг — в мирное время! — на осадном положении. Другая Новгородская летопись, по списку П.П. Дубровского, так передает настроение жителей: «А в Великом Новегороде тогда бысть печаль велика»; архиепископ Макарий с игуменами, священниками и дьяконами ежедневно совершал молебны «о устроении земском, и о тишине, и о государеве здравии великого князя Ивана Васильевича всеа Руси», и об избавлении «от межусобныя брани»[691].

События 1537 г. породили у современников и потомков целый ряд исторических ассоциаций. Но если сторонники старицкого князя впоследствии пытались представить его мучеником, подобным святым князьям-страстотерпцам Борису и Глебу, то у новгородцев поход князя Андрея на их город воскресил в памяти призрак Шемякиной смуты: вскоре после подавления старицкого мятежа В. М. Тучков составил по заданию архиепископа Макария новую редакцию жития Михаила Клопского, лейтмотивом которой стала тема осуждения «междоусобной брани», а в образе князя-бегуна Дмитрия Шемяки, пытавшегося найти убежище в Новгороде, прослеживается некоторая аналогия с князем Андреем Старицким[692].