Вдруг выпал снег. Год любви

Я был у окна рядом с матерью. Думал, тетка Таня и дядя Прокоша опять что-нибудь не поделили и убеждают друг друга в правоте с помощью физической силы.

— Таня, что случилось? — дрожащим голосом спросила испуганная мать.

— По-о-беда! — закричала соседка. И вдруг заплакала, обыкновенно, как плакала всегда, когда бывала несправедливо обижена мужем.

Потом в городе возле моря играл духовой оркестр. А в школах отменили занятия. На улицах было полно людей. Салютовали из ракетниц и даже из охотничьих ружей…

Но почему-то мне больше всего запомнилась тетка Таня, плачущая под нашим окном.

22

Я вновь уснул. Незаметно, без всяких усилий.

Когда открыл глаза, за окнами уже серел рассвет. На стене, возле которой стоял мой топчан, просматривалась размытая тень рамы. Похоже, что стену когда-то белили мелом. Но это было так давно и мел стерся настолько, что теперь даже не пачкал.

Одежда моя висела на крючке, вбитом в стену между полкой для посуды и столом. Крюк поражал воображение массивностью, надежностью. Казалось, он был способен выдержать свиную тушу.

— На таком крюке хорошо вешаться, — пошутил однажды Онисим. Дед Антон посмотрел на него неодобрительно и повертел бледным, словно промерзшим пальцем у виска.

Сев на кровати, я вначале сунул ноги в ботинки, а уж потом отбросил одеяло и встал. В комнате температура была подходящей, потому что печь все еще отдавала тепло. Но испещренный щелями пол студил холодом заметно, настойчиво…

Я быстро оделся. Вышел во двор. Удивился, что входная дверь оказалась незапертой.

Сад был в легком тумане, который белел над самой землей, как мог бы белеть снег, выпади он этой ночью. Но снега не было. На деревьях все еще висели листья, староватые, однако крепкие.

Влажная трава рыжеватыми космами нависла над тропинкой, стыдливо уползающей в дальний угол двора к маленькому строению, которое Онисим называл «толчком», а дед Антон «уборной». Я же, как человек, твердо решивший стать моряком, употреблял мудреное слово «гальюн», от которого дед Антон морщился, опасливо смотрел на икону, а однажды прямо сказал, что употребление матерных слов в стенах дома лишает икону способности бороться с нечистой силой.

Не доходя до конца тропинки метров пять, я несколько раз кашлянул, на мой взгляд, достаточно громко, чтобы поторопить старца. Но он не торопился, потому что находился совсем в другом месте. Меня же ввела в заблуждение незапертая входная дверь…

Когда я вернулся в дом, дед Антон уже стоял возле печи, натягивая на себя стеганку.

— Где Онисим? — спросил я.

— На шуры-муры пошел, — ответил дед Антон.

Я не понял:

— Какие еще шуры-муры?

— Самые обыкновенные, — зевнул дед. Потом пояснил: — По женской части, значит… Встал среди ночи крадучись. Так и пошел…

— Кому он, плешивый, нужен? — усомнился я. Дед Антон хихикнул:

— Опосля войн мужчины всегда в цене великой.

Я плюнул, но не стал спорить. Вынул из печи чайник, наколол сахару. У нас было еще немного колбасы, и мы с дедом позавтракали за милую душу.

В совершенно безмятежном состоянии духа я пошел на дровяной склад.

Как обычно, дежурный на проходной отсутствовал, а ворота были распахнуты настежь. За воротами, ближе к конторке, стояла машина «скорой помощи». Солнце освещало ее облезший желтоватый корпус и нарисованный слева крест, который казался сейчас не красным, а темно-коричневым.

Штабеля дров отбрасывали строгие, почти траурные тени на усыпанную корой землю — горько пахнущую, ухабистую, заметно сползавшую в сторону речки.

Мотор работал: у выхлопной трубы внизу машины трепыхался заметный голубоватый дымок.

Потом из-за штабелей вышел заведующий складом. Выражение его круглого плоского лица отличалось удрученностью и даже испугом. За ним двое санитаров в халатах держали носилки, покрытые белой простыней. На правом углу простыни, чуть свесившемся, темнел, точно дырка, черный больничный штамп.

— Кто это? — напряженно спросил я, предчувствуя недоброе.

— Онисим, — сказал заведующий и остановился.

— Сильно? — я не слышал собственного голоса.

— Совсем, — махнул рукой заведующий. И, скорее жалея самого себя, добавил: — Вот же какое несчастье…

Между тем санитары погрузили носилки в машину.

Онисима задавило на рассвете.

Не знаю, всегда ли он хотел обмануть меня, или мысль об этом пришла ему в самый последний момент. Но, распив со сторожем бутылку, он взял лопату и спустился вниз к реке, где штабеля дров благодаря моим усилиям подтаяли, как мартовский снег. Он стал копать, едва забрезжил рассвет. Что-то сделал не так — штабель рухнул, похоронив под собой старца.

Я рассказал людям про клад, и то место, как говорится, ископали вдоль и поперек. Клада не нашли. Почти под самым штабелем, под тем, что рухнул, обнаружили остатки большого стеклянного баллона. Был ли это тот самый баллон, в котором Онисим спрятал сокровища, или другой, установить не удалось.

Старца похоронили на местном кладбище. Без оркестра. Причем дед Антон по этому случаю любезно пожертвовал новое солдатское белье, которое Онисим дарил ему на гроб.

Ничего не осталось от Онисима. Даже крестик с бриллиантом исчез бесследно…