Вдвоём против целого мира

      – Могилу? – Генри выпучивает глаза и роняет окурок, который приземляется рядом с ногой Бена. Тот не мешкая его растаптывает.

      – Ну, да. В одиннадцать лет – это жутко. И руки потом все в мозолях. А он стоит над тобой и приговаривает: «Вот сюда, сюда я тебя положу, бестолкового идиота. Копай глубже, хоть червей накормишь!».

      Дядя Эндрю строгий, очень строгий. Но справедливый. Он не станет закапывать своего сына. А вдруг не своего закапает?

      – И дальше что? – спрашивает Генри, его пальцы вцепляются в подлокотники кресла.

      – Дальше? Точно хочешь знать?

      – Угу, – кивает тот.

      – Докапывал я неглубоко, так, что едва помещался в яму. Но и этого хватало. Отец заставлял ложиться, а потом начинал землю бросать. Когда видел, что я вот-вот со страху откинусь, вытаскивал и заводил одну и ту же песню: «Хочешь? Хочешь, чтобы тебя по-настоящему закопали? Сгнить хочешь в земле? Или нет? Если нет, то слушай отца! Всегда слушай отца, понимаешь?». Потом мама выскакивала на улицу и начинала на него орать, а мне объясняла, что это всего лишь яма для мусора, а никакая не могила.

      Генри перестаёт дышать, закусив нижнюю губу:

      – Не бойся, – усмехается Бен, – с тобой он пока ещё нянчится. Ты – новенький.

      – А я и не боюсь, – сглотнув, заявляет тот.

      Дядя Эндрю совсем не такой, как его отец. Его отец был сильным, но добрым. Никогда не наказывал. А вот тётя Лиз, ну, точно, как его мать – мягкая и заботливая. Она носит платья в цветочек, пахнет цветами и почти каждый вечер ставит свежие цветы в центр обеденного стола. Просто Лиз. Так она просит себя называть, и он называет смущённо, но думать о ней, как о Лиз, это ведь неприлично. Бен на неё жуть как похож – те же густые волнистые волосы, длинная шея, пухлые губы бантиком. И только острые мужественные скулы дяди Эндрю выдают в нём кровного Мак Нила. Они с Беном совсем разные. Никто в своём уме не примет их за братьев. Генри ниже его на голову, но это не страшно, он ещё подрастёт и, может, даже перегонит великана. У него светлые, как золотящаяся на солнце солома волосы и нос картошкой. И вообще, Бен – углы да линии, а Генри – сплошные волны. Его мать, тётя Лиз, просто Лиз вполне могла быть какой-нибудь герцогиней или баронессой в тридесятом поколении. Генри ведь почти ничего о ней не знает.

      – О чём размечтался? – в его мысли вторгается Бен, как всегда бесцеремонно. И Генри отвечает, раскрасневшись, но с привычным откровением:

      – О твоей маме.

      – Надеюсь, вы оба одеты и ничего такого? – ухмыляется тот. Генри сильнее заливается краской.