Вечер. Окна. Люди

Когда у кого-либо в доме случается беда или ссора с соседями, нет лучшей слушательницы, чем Евгения Кирилловна. Она всегда посочувствует, а то и вмешается. Найти ее легко — если погода мало-мальски сносная, она часами сидит во дворе, в зеленом садике, устроенном рядом с детской площадкой. Врачи велели Евгении Кирилловне побольше дышать воздухом, а ходить ей трудно — под тяжестью располневшего тела ноги стали прибаливать и пухнуть. Многие знают, что ее собственная жизнь не задалась, но Евгения Кирилловна не распускается, одета опрятно и даже кокетливо, на садовом столике перед нею одна-две книги и школьная тетрадка, в которой она бисерным почерком записывает свои замечания или понравившиеся мысли. На вопросы соседей она отвечает уклончиво:

— Должны же быть у человека духовные интересы!

Впрочем, она охотно отрывается от своих занятий, если кто-либо подсаживается к ней или проходит по двору. Она знает, кто с кем поссорился, кто в кого влюблен, у кого праздник и кто заболел. Боятся ее только мальчишки — будто нюхом чует, кто и как нашкодил, да неверные жены и загулявшие мужья — встретит и проводит таким взглядом, что деревенеют ноги, а при случае и предупредит кого следует.

— Я человек добрый, — говорит она, — но надо же бороться с безнравственностью.

Среди большого населения дома у нее есть подопечные, чьей судьбой она живо интересуется. Вот и сейчас она держит в руках книгу, а сама высматривает, не возвращается ли из магазина Ксения Федоровна, — три месяца назад эта женщина горько плакала у нее на плече, сын хочет жениться, а по всему видно — счастья не будет! С тех пор молодая невестка утвердилась в ее квартире, а Ксения Федоровна ежедневно проходит туда-сюда, но всегда спешит, поклонится — и мимо…

— Ксения Федоровна, ну можно ли вам таскать такую тяжелую сумку! Садитесь, передохните.

— Пошла за хлебом-булкой, а попались арбузы. Взяла два, с вырезом. Красные!..

Ксения Федоровна садится отдуваясь, но как-то не чувствуется у нее желания откровенничать. А ведь как плакала!..

— Я так тревожилась о вас, дорогуша, даже ночью проснусь и думаю: как там бедняжка Ксения Федоровна? И сама всплакну.

Ксения Федоровна удивленно смотрит, потом смущенно улыбается:

— Это вы о том? Ну поплакала по глупости, да и забыла! Такой уж народ матери, всего боимся. Не бедняжка я, Евгения Кирилловна, пожалуй — счастливая. Повезло мне. И Андрюше повезло.

— Да что вы? — В голосе Евгении Кирилловны звучат недоверие и обида.

— Что мы знаем о человеке, пока в жизни, в поступках не увидим? Привел ее Андрюша — уж больно неожиданно! — а она смотрит дичком, исподлобья, спросишь — еле выжмет слово… как с такой ужиться? А теперь прямо посветлело в доме! Поверьте, только возьмусь полы мыть или стирать, Ася бежит: «Зачем вы, мама?! Я сделаю!» — тряпку и ведро отнимет, от корыта отставит, и все весело, быстро, с шуточками… А уж Андрюшу прямо не узнать!

— Очень, очень рада за вас.

Ксения Федоровна берется за сумку, чтобы уйти, Евгения Кирилловна придерживает ее за рукав:

— Не балуйте их, дорогуша. В первые месяцы все хороши, а потом… Вы знаете, как я вас уважаю. И уж кому-кому, как не вам, счастья бы хоть на старости лет, столько горя хватили!

— Всего было, и счастья, и горя, — неуступчиво отвечает Ксения Федоровна, — жизнь есть жизнь. Все вперемешку.

— И Андрюшу вашего я люблю, — продолжает Евгения Кирилловна, — ведь с таких лет знаю! Теперь ему, видимо, за тридцать?

— В сентябре будет тридцать.

— Уж больно молоденькую взял! Девчонки, конечно, за таких серьезных охотно выходят. Надежней, И баловства больше.

— Всего шесть лет разницы, — запальчиво возражает Ксения Федоровна. — И какая она девчонка? Инженер. Любит его, это же чувствуется. А что побалует ее, так какой же это муж, если не балует? Меня, бывало, муж на руках по лестнице вносил.

— Инженер-то инженер, — не отвлекаясь, продолжает свое Евгения Кирилловна, — а все на девчонку смахивает. Вчера, гляжу, идет из магазина, присела вон там, вынула кулек фиников да весь и усидела. Конечно, сама зарабатывает, чего ж не купить, если хочется.

— А я сроду не ела фиников.

— Отчего же, мне дочка иногда приносит. Вкусно.

— Кто что любит.

— Так-то так… А только в мое время — создала семью, так каждую копейку домой несешь. И уж если купишь вкусненького, так выбираешь, что и другие любят.

Ксения Федоровна тяжело поднимается со скамьи, радость в ее лице померкла, но говорит она добродушно-насмешливо:

— Ну какое такое ваше время? Девятнадцатый век, что ли? В нашу-то молодость мы деньги вообще презирали, есть они — тратим, нету — невелика беда! Ни в своем, ни в чужом кармане не считали, — добавляет она уже без добродушия и, чуть кивнув, уходит.

Евгения Кирилловна оскорбленно сжимает губы. Сочувствуешь человеку, для ее же блага предупреждаешь, а она…

— Голубушка, Евгения Кирилловна, можно я около вас поплачу?

Эта соседка, с покрасневшими от слез глазами и носом, уже который год подкарауливает Евгению Кирилловну, чтобы поплакать всласть и пожаловаться — опять муж пришел пьяный, получку пропил да еще, похоже, ее сережки загнал…