Вечер. Окна. Люди

Она прижимает руки к груди и старается размеренным дыханием пересилить начинающееся удушье. Вот так всегда, стоит позволить себе вспомнить… еще бы, такие переживания!.. Где-то в глубине сознания робко пошевеливается мысль, что она сама не то и не так делала, как надо бы, сама оттолкнула, упустила хорошего мужа, не был же он подлецом и развратником! Но мысли этой не пробиться сквозь многолетние напластования злобы и подозрений. И разве она была плохой женой? Дом держала в чистоте, каждую неделю пироги пекла, торты делала… Детей его растила, обшивала… Знакомства поддерживала только самые лучшие, кого попало в дом не приваживала… Что он мог предъявить ей? Была требовательной? Так на то он муж и отец, да еще военный, требовала, что полагается. Иные жены, чуть что не так, начинают скандалить, а она сперва старалась объясниться, напомнить о своих правах и его обязанностях. Культурно. И вот благодарность! Еще и сына отнял! Надо было запретить им встречаться и переписываться, так боялась — вдруг меньше денег переводить будет. А он и сманил Витьку! Растила-растила одна, учила уму-разуму, прямо над душой висела, плохих товарищей всех отвадила, а мерзавец чуть подрос — и усвистал к отцу, в военное училище. Была бы поддержка в старости, так нет! Осталась одна дурища Сонька, тридцатилетняя девица, дальше продавщицы гастронома не пошла, да и там от нее проку мало. Женихов перебирала-перебирала — тот голодранец, тот без квартиры, а теперь что?!

— Долго вы играться намерены? — злым окриком спугивает она мальчишек, раскачавшихся на качелях. — Такие битюги, веревки перетрете!

Мальчишки хотели было нагрубить, но раздумали — себе дороже! — соскочили и с гоготом помчались на улицу. Теперь до ночи будут шататься неведомо где.

А из подъезда выходит морской офицер с мальчуганом Костиком. Оба курносые, оба светлоглазые, на Костике — морской костюмчик и бескозырка с гвардейской лентой. Люди говорят: сразу видно, отец и сын! Но Евгения Кирилловна знает, что мальчишка — ничей, Аленка из 63-й родила его неведомо от кого, в метрике был прочерк, а бравый моряк появился, когда Костику шел третий год, и вот ведь повезло девке! — взял с довеском, выправил усыновление… а что нашел в Аленке? Разве что на гитаре бренчит, а так — Сонька и та красивей.

Костик застывает перед свободными качелями, обычно они заняты ребятами постарше.

— Ой, папа, покачаюсь!

— Так ведь нас с тобой за булкой послали?

— Ну папа! — канючит Костик. — Я немножко, пока ты ходишь.

Моряк посматривает на окна своей квартиры, не выглянет ли Аленка, — надо же, без ее разрешения боится оставить мальчишку!..

— Идите, я присмотрю, — говорит Евгения Кирилловна.

— Вот спасибо! Главное, чтоб на улицу не выбежал. — Он подсаживает мальчика на качели. — Покачайся, матрос, но, если ты хоть шаг за ворота, голову отверну и ножки выдерну, ясно?

— Так точно, ясно! — выкрикивает Костик.

Принимается он храбро, но качели болтаются из стороны в сторону, свободный конец доски задирается. Евгения Кирилловна подходит и помогает Костику раскачаться. Костик пыжится изо всех сил и бормочет «я сам», поглядывая по сторонам — вдруг ребята увидят, что его качают как маленького.

— Ну сам так сам.

Костик чуть не падает, потом садится, потом ложится, лежа у него выходит лучше, доска идет ровней, но раскачать ее не хватает силенок. Евгения Кирилловна подталкивает доску и спрашивает:

— Часто он так грозится голову отвертеть и ножки выдернуть?

— Угу! — с восторгом отвечает Костик.

— Бьет тебя?

— Чего-о?

— Ну бьет тебя? Наказывает? Обижает?

— Кто? Папа?!

— Папа-то папа… — Она колеблется, медлит, но все же говорит: — Так ведь неродной он тебе.

— Папа?!

Доска еще качается по инерции, а Костик лежит плашмя, не двигаясь.

— То-то и оно, что неродной. Разве родной отец стал бы так грозиться? Голову оторву — это ж надо придумать!

Костик слетает с качелей, кое-как удерживается на ногах и кричит:

— Врете! Врете! Врете!

— Ты еще и грубишь. Дурной, невоспитанный мальчик!

Она возвращается на свою скамью и склоняется над книгой, краем глаза наблюдая за мальчуганом. Постоял… отошел к кустам, спиной ко всему миру и елозит каблуком по земле… Может, зря сказала? Пусть бы они сами, как хотят? Но должен же он знать! Рано или поздно все равно узнает, а привяжется сердцем — еще больнее будет. Надолго ли этот папа! Своих собственных и то бросают, не задумываются. А неродной — неродной и есть.

Вот и Лерин кучерявый очкарик! Шлепнул рваный студенческий портфель на скамейку, уселся рядом с ним и озирает интересующую его часть дома от верхних окон до выходной двери и обратно.

— Лерочку ждете?

Он вздрагивает, смущается, неопределенно двигает головой — то ли подтверждая, то ли отрекаясь.

— Она недавно ушла. С молодым человеком.

— С каким?!

— Новый какой-то. Видный собою, в белой бобочке.

После растерянного молчания кучерявый искусственно взбадривается и, спасая самолюбие, восклицает:

— А-а! Как я забыл! Мы же условились!